Аритмия - страница 18

И произошло ещё одно чудо, не сравнимое с этим, конечно, но событие в наших масштабах значительное. Наш удалой Никита Петров, не дававший в общежитии проходу ни одной крупной, дородной девахе – других он просто не замечал, – влюбился в Дину. Да как ещё. Каждый день, при первой же выпадавшей возможности, и в выходные дни тоже, просиживал, пока не выгоняли его, в её палате, цветы даже приносил – это Никита-то! Нас очень забавляло это больничное ухажёрство. Сестрички доносили нам, что никакого впечатления он на Дину не произвёл и хоть какая-то взаимность нисколько ему не светит, просто терпит она его присутствие – в белом халате, почти врача уже, – не позволяет себе запретить ему околачиваться здесь. Не мог Никита не чувствовать это, но, настырный и самолюбивый, не сдавался, неведомо на что всё-таки надеялся.

А затем произошло непоправимое. В тот роковой день Никита, рисуясь, рассказывал ей, каких немыслимых высот достигла современная медицина. Ну вот взять, к примеру, её случай. Она небось думает, что свершилось нечто невероятное, милостив оказался к ней Господь, не дал сгинуть, а ничего тут нет невероятного, никакого Господа, обыкновенный медицинский гипноз. Он, Никита, пусть она знает, тоже интересуется гипнозом, есть уже определённые успехи. Вот, к примеру, как её вылечил Загурский? А он сумел внушить ей, что никакого вычурного сборища гостей в её жизни не было, не вырвала она тогда при всех прямо себе в тарелку на ужине, не устраивала истерики. Сумел Загурский начисто вытряхнуть это у неё из мозгов, дело мастера боится…

Договорить не успел. С Диной случился сильнейший припадок, забилась в судорогах, открылась неукротимая рвота. К счастью, Загурский ещё не ушел. Хотя, к какому уж тут счастью… Теперь и он был бессилен. Дина снова отвернулась к стене, замолчала, отказывалась даже от воды. Усугубляло катастрофу, что почти невозможно было не только подкормить её через зонд или внутривенно – от любого к себе прикосновения сотрясал её очередной приступ, рвать уже могла лишь чёрной желчью. К концу недели она умерла.

Никиту Петрова исключили из института. Никто не смог его спасти, даже сам ректор, к которому не зарастала тропа разномастных ходатаев за Никиту. Свершить такое в нашем институте мог, пожалуй, только один человек – профессор Загурский, с его авторитетом, мировым именем и влиянием. Но добился профессор не только этого – настоял на том, чтобы в записи была уникальная формулировка «исключён за кретинизм». Уверен, что ни до того, ни после никому такое не выпадало, и не только в нашем институте. И уж наверняка слух о столь редкостном событии разлетелся по всем медвузам страны. Вот такая хренотень.

С того дня ничего я о Петрове не слыхал. Куда он делся, чем занимался – неведомо. В одном можно было не сомневаться: с таким клеймом была заказана ему дорога в любой медицинский вуз. Разве что сварганил себе другие документы. Но вряд ли – это сейчас раз плюнуть, всякие аферисты и махинаторы занимаются подобным бизнесом совершенно не таясь, только заплати. А в те поры о таком никто даже помыслить не мог, государственное преступление, со всеми вытекавшими последствиями. Но, думалось мне, при таком папаше Никита всё-таки не пропал, где-нибудь хлебно, а то и масляно пристроился. Впрочем, дальнейшая судьба его мало меня беспокоила…

Дела давно минувших дней. Встревожил меня этот поздний Юркин звонок, сразу же заподозрил я неладное. И не заблуждался. Юрке позвонила мамина соседка, сказала, что Ирина Семёновна в больнице. Уже третий, оказывается, день. Случилась с ней та гадкая и нередкая беда, не минуют которой многие старики. Упала она и сломала шейку бедра.