Северцева открыла дверь в глубине кабинета. За дверью находилась ее комната отдыха. Северцева оборудовала ее еще тогда, когда все начиналось, она не имела возможности ни на минуту отлучиться из отеля и у нее не было тут собственных апартаментов, которые есть теперь. Хотя если уж по справедливости, то начиналось все не десять лет назад, когда на фасаде появилась вывеска «Гранд-Норд», а гораздо раньше. Как во всякой жизни, все начиналось в детстве.
Воспоминания Натальи о детстве всегда носили сезонный характер. Когда в воздухе появлялся запах подсыхающей палой листвы и арбузных корок, она вспоминала август. Любой август ее детства был месяцем суматохи и пенок с кипящего варенья. В августе Наташа Северцева первой из детей дома возвращалась с дачи в Москву – бабушка и тетя, с которыми она жила, варили варенье. И делали это только в городской квартире.
– Конечно, можно еще на даче пожить. Но много ли наваришь на этой малюсенькой электрической плитке! – сетовала бабушка.
– Зачем нам столько варенья? – удивлялась Наташа.
– Вот зима будет – сама увидишь. И с блинчиками, и с кашей, и в пирожки. Варенья много не бывает, – отвечали ей.
Впрочем, Наташа не возражала против раннего возвращения в город. Никогда не было у нее столько свободы, как в эти дни.
Город был тихим, пустынным. В старых дворах деревянных особняков центра Москвы, в арках доходных домов и на бульварах уже металась желтая листва, но в воздухе еще пахло летом. Наташу манили дальние улицы – от Сухаревской-Самотечной, где стоял их дом, она доходила до Зарядья, до Ордынки, до Пятницкой. Она не любила Каланчевку – суета трех вокзалов навевала печаль расставаний. Но широкий проспект Мира, оживленная Покровка и бульвары стали местами ее частых прогулок.
– На обед без опозданий! – строго говорили ей бабушка с теткой. И Наташа никогда не опаздывала. Она понимала: послушание – залог доверия и свободы. К тому же она любила этих двух женщин, которые воспитывали ее с четырех лет.
В их доме всегда витал дух трагедии. Трагедии неясной, загадочной. Например, о Наташином отце никогда не говорили. Наташа никогда его не видела. Вопросы о нем оставались без ответов. А вот мама была красивая и очень веселая. Такая веселая, что бабушка даже сердилась. Наташа жалела маму. Бабушка казалась строгой, даже неприятной, мама же была легкой и беззаботной. Но мамина беззаботность обернулась перешептываниями по углам, слезами бабушки. Мама пропала из Наташиной жизни. В тот последний день – Наташа хорошо помнила его – мама долго сидела у ее кроватки, что-то говорила и мешала заснуть. Из маминых слов девочка запомнила только фразу: «Вот ты вырастешь, поймешь сама». И мама исчезла. Никто больше не вставал поздно, нарушая строгий бабушкин распорядок. Никто не хохотал, не ставил пластинку с песней про белый теплоход, море и набегавшую волну. Никто не красил глаза перед зеркалом, забавно высунув язык…
– А где мама? – однажды спросила Наташа.
Бабушка вместо ответа приказала доесть суп и идти в детскую. Наташа обиделась и вообще не стала есть.
– Хорошо, не хочешь, не надо. Наверное, суп не очень вкусный, – вдруг смягчилась бабушка, – можешь сегодня не спать днем. Просто полежи, отдохни, а потом мы с тобой на бульвар пойдем.
Наташа сползла со стула, но вместо детской прошла в комнату, где стоял большой шкаф. Там висели мамины платья, и Наташа иногда зарывалась в них, вдыхала запах маминых духов и рассказывала платьям о своей жизни. Большей частью вспоминались обиды и огорчения.
