– Кыхтым, – гладит ей бок.
– Кыхтым – это..?
– Настойка из трав и сухих мухоморов. Её больше глотка нельзя. Умрешь, может.
– Вштыривает? – хохочет Слава.
– Боги приходят, – коротко отвечает Аким. – Налить?
– Не, – машу руками.
– Тогда уж и я не буду, – вздыхает Слава.
Вечером идем к участковому отмечаться. Рядом граница, до Аляски восемьдесят шесть километров. По дороге встречаем мужиков с ружьями наперевес.
– Куда это они, на ночь глядя? – интересуюсь у Акима
– Зарплата, однако, – буднично отвечает старик.
– А ружья зачем?
– Без ружья не дадут.
– ?
– Карабин сдать надо. Тогда деньги тебе, – говорит абориген.
Столь экзотический ритуал ввел несколько лет назад местный участковый. Зовут его Арон Аветисян.
– Устал я, – говорит он, заперев в подвале сельской администрации двустволки.
Арон так всегда говорит – в день зарплаты зверобойной артели, которая добывает моржей, нерпу. Когда-то здесь таких артелей было около десяти, сейчас одна, и та на ладан дышит. Кроме этого имелся крупнейший оленеводческий совхоз «Герой труда». Сегодня его пытаются раскрутить снова, но оленей осталось мало, а еще меньше тех, кто хотел бы их пасти.
Арон заводит вездеход, принадлежащий некогда полярникам, и мы мчимся к его вагончику на броне. Водительские права в этом посёлке есть только у него, хотя различного рода сельхозтехника: тракторы, грузовики или мотоциклы имеются у многих
– Для чего ружья отнимаете? – интервьюирую его я в люк.
– Завтра отдам, отвечает Арон. – Если придут.
По мнению участкового, эскимосам и чукчам деньги вредны. Получив зарплату, они покупают самогон и съезжают с катушек.
– Дурные становятся, прямо в голову себе стреляют, понимаешь? Суицид называется. На Чукотке ба-альшой суицид. Поэтому я у них карабин забираю. Утром придёшь – получи, дарагой.
– И что, кто-то не приходит?
– Много, брат… Сам их ищу: на свой карабин, распишись! А он третий день лык не вяжет… Улыбается сам себе, бормочет под нос, не разберёшь. Устал я как мама быть. В магазине запретил им водку торговать. Так они самогон покупают. Тут королей самогонных, знаешь, сколько? Вай! Семь, наверно.
– Чукчи и эскимосы стали самогон варить?
– Нет, русские. Полярник, артельщик. Когда станции закрылись, он стал самогон варить. А что делать, брат? На Большую землю? Кто его ждет? А тут семья, гарнитур, шифоньер. Только работа нет. Поэтому самогон гнать. И продавать. Понимаешь?
Арон тормозит у своего вагончика – точно такого же, как у Акима.
– А почему люди в канадских коттеджах упорно жить не хотят? – пытаю участкового.
– Когда шторм, даже маленький, он так дребезжит, что жизнь, вай, медным укрылась как будто! Стра-ашно, как в гробе. Собрали не так, знаешь. Половину деталей украли, брат.
Всю утварь в вагончике Арон Аветисян обклеил маленькими бумажками. На бумажках чужеземные, выведенные ручкой, слова. Так он учит английский.
– Контракт заканчивается, – поясняет он. – Уеду, надо чужой язык знать.
– Далеко?
– В Югославия поеду, дарагой. Миротворцем.
Слава объясняет участковому, что страны Югославии давно нет и миротворцев в ней, в общем-то, тоже.
– Тогда Африка, – ничуть не смутившись, говорит Арон Аветисян. – Армения не могу, брат, я этот, как его, отщепенец.
Один участковый на три поселка – Уэлен, Инчоун, Энурим – Арон Аветисян родом из добропорядочной армянской семьи. Отец – начальник большого ереванского гастронома, мать – заведующая стратегическим холодильником для нужд государства. Три брата занимают ведущие посты на железной дороге. Арон с детства любил читать, «отравился», говорит, «проклятым романтиком». Окончил техникум и махнул связистом на полярную станцию. Отец крепко осерчал. Слал сыну письма, которые начинались так: «Арон, дарагой, рад видеть тебя». Оканчивались письма тоже всегда одинаково: «Ты уехал, и мы плачем по тебе. Мама- три раза в день. Я – четыре. Братья – не переставая. Приезжай, дурная башка». Потом письма приходить перестали.
