Ванька Лысый говорил так хрипло, что не всякий бы сразу его речь разобрал. За то его и Хрипуном прозвали.
– Какое твое горе? – удивился Белоус и, опустив кадушку на землю, положил удочки и уставился на Лысого. – Куда собрался, Иване?
– Вишь ружье. Ефремыч дал по указу атаманову.
– Зачем?
– Атаман, ховорит, указал тебе идтить работать. А то, ховорит, даром хлеб жрешь.
– Дорог им хлеб-от, знать. Все попрекают им! – проворчал Белоус.
– Эхма… Утопился бы вот здесь, чем в хороде в острохе сгнить! – воскликнул Лысый, махнув рукой. И, усевшись у берега на траву, он уныло нос повесил. Белоус подсел к другу и стал его расспрашивать:
– Зачем же ружье тебе дадено?
– Идтить работать
– Что ж тебе указано делать?
– На Козий Хон идтить.
– Знаю Козий Гон. Далече. Часов пять, а то и шесть пройдешь. Там дорога большая. Из Саратова проезжие бывают.
– Ну, вот. То-то… затем и нарядили.
– Подсидеть кого… – вздохнул Белоус.
– Подсидеть.
– И ухлопать?
– Вестимо, ухлопать. А то глядеть, что ль?
– Ну, что ж. Стрелять ты из самопала горазд?
– Хоразд не хоразд, а обучился. Надысь халку убил на плетне! – схвастнул Ванька Лысый.
– Человека еще легче. Чего же ты горюешь?
– Хорюю… В хород в острох попадешь. Там на дорохе и солдаты ходят. Помилуй Бог, нарвешься на них.
– Зачем!
– Зачем? Вестимо, ненароком.
– Небось, – вымолвил Белоус, смеясь.
– Чего небось? Иди вот заместо меня, коли хоряч да храбер! – озлился вдруг Лысый.
Белоус стал толково успокаивать и обнадеживать Лысого, что ничего с ним не приключится худого. Лысый слушал, тряс головой и наконец, воскликнул:
– А вот хде Петрынь? Хде есаул Орлик? Хде Ванька Черный? – все они уж в острохе.
– Кто сказал?
– Никто не сказал. Я ховорю.
– Ну, и врешь. Все они целы и невредимы. Свои дела справят и, гляди, восвояси будут. Я, брат Иване, верно знаю. Я на своем веку-то много видов видал. Не те порядки, чтобы нам каких бед ждать. Вот через год, другой – не знаю, и уверять не стану.
– А батька Петрыня ухораздил под топор. Холову отрубили!..
– То иное дело, Иване. Ты не знаешь, тебя тут не было еще тогда. А я все дело знаю. И дело это – темное дело. Во какое темное. Грешное, скажу, дело. Срамота и грех всем нам. Грешное. Да.
– Хрешное. Почто так?
– Срамота. Продали его молодцы наши, – шепнул старик.
– Почему продали? Кому? – изумился Лысый.
– Боязно мне это говорить тебе, Иване, ты сболтнешь сдуру. А меня атаман заест, а то и изведет.
– Зачем я буду болтать. Ховори, небось…
– Ну, уж скажу. Батька Петрыня, Тарас, под топор угодил не зря. Его выдали. И это дело атаманских рук. Тут Устя на душу грех взял. Когда, года два, почитай, атаман Шило был убит под Камышином, Тарас, как водится по его есаулову званью, стал атаманом. А тут пристал к нам парень Устя.
– Атаман? – спросил Лысый.
– Нонейший. Ну, да… Вот пристал это Устя. Парень чахлый такой, малосильный, худой. Словно не мужик, а девка. Но с лица красавец, глазища как у черта горят, голосом ласковый, ухватками, что тебе бес. Так вот в душу и норовит тебе вползти. Ты не гляди – каков теперь он. Теперь осмелел, всех под себя подобрал. А тогда он тише воды, ниже травы был. Правда, все будто горевал, не смеялся, вина в рот не брал, да и теперь не берет. На дуване тож, бывало, себе свою часть не брал.
– Что ж так? Дуван на всех поровну.
– Ну, не брал. Разделят все промеж себя Тарас с молодцами. А Усте ничего не надо. Вздыхает, сидит да горюет.
