…власти обеспокоены тем, что люди в поисках отбросов пытаются выдать за отбросы то, что ими не является: обломки веток, стекла, которые они сами же и разбили, – однако, напрасно власти беспокоятся, продавцы (продавцы?) прекрасно могут отличить настоящий мусор от созданного специально…
А у Амы остров был.
Ама на острове жила.
Они все там на острове жили.
А теперь у них острова нет.
Отобрали.
Да нет, не прогнали никого и сами жить стали, а просто… отобрали.
Ну, вот так.
Остров-то у них был в Тихом океане, большой такой остров, размером с Австралию.
Только его ни на одной карте мира не было.
Потому что.
А теперь его растащили. Все пластиковые бутылки, обломки все, осколки все, обрыки.
На еду меняли.
Где-то там, там.
А острова не осталось.
А где теперь Ама будет жить и остальные, так это и не волнует никого.
Дети играют.
Берут гайки, камушки, землю рыхлят ровно-ровно, в землю закапывают.
Поют песню урожая, чтобы взошел высоко-высоко.
– А что такое урожай?
– А это… чтоб взошел.
– А потом?
– А просто… ну… чтоб взошел…
И смотрят, и не понимают, а что, разве нужно от урожая что-то еще, взошел и взошел… то есть, не взойдет, конечно, он ненастоящий, но как бы вот по игре…
Дети играют.
Хлеб пекут.
– А что такое хлеб?
– А… что пекут…
– А пекут, это как?
– Ну… это хлеб!
Смотрят недовольно, что непонятно-то, хлеб, чтобы печь, печь, чтобы хлеб…
Люди поднимаются по высокой трубе, снимают с трубы сетку.
Несут сетку, залепленную пылью, несут туда, где они, они возьмут сетку, они дадут еду.
Вечером собираются.
Спрашивают, а зачем этим это вот все нужно.
Не знают.
Кто-то говорит, а может, экологию выправить хотят.
Над кем-то смеются, ну да, сказанул тоже, кого она колышет, экология эта, да никого она не колышет, кроме нас самих, она и нас самих не колышет тоже, если уж на то пошло…
Не знают.
Молчат.
Боятся.
Ната рыдает.
Еще бы ей не рыдать, дети-то что есть будут.
И сама она, Ната, что есть будет.
Додумались.
Безотходное производство у них, а дальше что?
Радовались.
Гордились.
А теперь нате вам.
Ната бросает в землю зерна.
Поет песню урожая, сама не знает, зачем.
Уже понимает – ничего не произойдет.
Ничегошеньки-ничего.
А в Африке война.
Там свалка была.
Большая такая свалка, знатная свалка.
А одна страна говорит – моя свалка.
А другая говорит – нет, моя.
Вот и подрались.
Мир замер, ждут, что эти скажут.
А эти молчат, ничего не говорят, им что война, что не война.
Вот так вот, значит.
Люди говорят.
Много что говорят.
Кто-то говорит, скоро за мусор по всей земле воевать начнут.
Кто-то говорит, так может, они того и добиваются, чтобы друг друга перебили.
Кто-то говорит, так уже и осталось-то полтора человека, было бы кого перебивать.
Ната идет.
Идет к ним.
К ним. К этим.
Несет горсточку сора к этим (к каким этим?), только бы не придрались ни к чему, только бы не догадались, что сор… не совсем Наты сор, а…
– Почему так мало?
Это переводчик спрашивает. У них переводчик есть. Так-то они по-нашему не понимают, по-какому по-нашему, да не по-какому…
Ната руками разводит, ну, что есть, то есть, вы уж извините…
Переводчик не унимается:
– Почему? Так? мало?
– Ну, это… производство у нас безотходное… батареи солнечные…
Переводчик торопливо что-то втолковывает тем, там, безотходное, безотходное. Тут хочется добавить ещё что-то, втолковать, объяснить, только вот понять бы еще – что именно, а то только хуже получится…
У меня дети еще, говорит Ната. Тут же спохватывается, а может, они детей этих на дух не выносят, сейчас и не дадут ничего…
