Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - страница 9

Словарь для описания врага, орудовавшего изнутри коммунистического лагеря – и тем особенно опасного, – вырабатывался годами. Корреспондент социал-демократки Лидии Дан назвал провокаторов «друго-враги»23. Один из основателей Татарской республики Мирсаид Султан-Галиев, обвиненный в предательстве в 1923 году, характеризовался как «враг в собственной среде»24. Партийных предателей называли «ренегатами» (лат. renegatus, от renego – «отрекаюсь») – перебежчиками, отступниками, изменниками. Ленин язвил в адрес Карла Каутского, не принявшего Октябрьскую революцию: «Каутский стал форменным ренегатом и лакеем буржуазии. О, великолепный „марксист“ Каутский! О, бесподобный „теоретик“ ренегатства! <…> Пролетариат отвернется быстро от предателей и от ренегатов»25. Троцкий тоже обращался к этому термину: «По отношению к марксизму Каутский с начала войны выступал как несомненный ренегат», – говорил он. Годы спустя Троцкий охарактеризовал старого социал-демократа Дмитрия Мануильского как одного из «самых отвратительных ренегатов украинского коммунизма»26.

На первых порах мало что объединяло оппозиционера и ренегата: в первом случае речь шла об идеологическом отходе, во втором – о явной измене. Обе категории имели, однако, важную точку соприкосновения: так же как вредители и шпионы, которые мерещились повсюду, отступники вроде Троцкого или Зиновьева происходили из стана большевиков. Так, в 1923 году Федор Раскольников писал, что, когда Троцкий вернулся в Россию в 1917 году, «между тактической линией Ленина и Троцкого не существовало различий. Это сближение, наметившееся уже во время войны, совершенно отчетливо определялось с момента возвращения Льва Давидовича в Россию; после его первых же выступлений мы, старые ленинцы, почувствовали что он – наш»27. А Максим Горький в подредактированных воспоминаниях 1931 года вложил в уста Ленина обратное утверждение: «А все-таки не наш! С нами, а – не наш. Честолюбив. И есть в нем что-то <…> нехорошее». Вся история демонизации оппозиции запечатлена в трансформации образа Троцкого: из блудного сына, принятого в объятия партии, во внутреннего врага28.

После того как Троцкий в октябре 1927 года произнес свою последнюю речь на пленуме ЦК ВКП(б), оппоненты на него обрушились: «Гад!», «Предатель!», «Ренегат!»29 – диагностируя таким образом его душевную метаморфозу, потерю себя. Если обращение, запечатленное в каждой красной автобиографии, знаменовало превращение в коммуниста, то ренегатство описывало обратный шаг – грехопадение, отход от истины.

Психологическая подоплека отступничества подробно обсуждалась уже во время суда над провокатором Романом Малиновским в 1918 году. Небезынтересно, что стратегии оправдания, выбранные защитой, совпадали с риторической линией оппозиционеров, которые часто ссылались на душевный конфликт, раздвоение и слабохарактерность. Малиновский просил трибунал взглянуть «в психологическую сторону всего того, что было и случилось, и как этот клубок завязывался», перелагая вину на Охранное отделение: «И тот перелом, который во мне начался, он начался благодаря тем способам, тем приемам, той ловкости, если так можно выразиться, с которой они могли высасывать из человека все, что им нужно, это был период, когда они делали из меня орудие. <…> Эти способы, приемы были до того тяжелы, что они начали действовать разрушающим образом на мою психологию и на мое состояние»