Витя молчит, мы с Натальей тараторим: «А вот! А вон, посмотри!» Потом тоже умолкаем, улыбаемся одними глазами. Никто из нас не видел ничего подобного.
Недавно проплыли мелководную бухту с такой изумрудно-зелёной водой, будто в ней растворена вся хвоя всех кедров и лиственниц, когда-либо живших на этих берегах. Смотреть на эту воду приятно, даже не хочется взгляд отводить. Солнечные зайчики веселят поверхность, разбавляют зелень, придают ей яркость. Наталья назвала воду «жизнерадостной», и я соглашаюсь.
Но вот резкая перемена, что на Байкале обычно. Характер у старика резкий, подстать ему и всё остальное.
Сейчас плывём в тёмно-синей, будто бы густой воде. Пугающе тёмная бездна смотрит снизу. Пропасть, какую невозможно представить, – целый километр глубины. Синяя толща кажется безжизненной. Ни травинки не заметишь, ни даже мелкой рыбёшки не высмотришь, сколько не вглядывайся, . Даже чайки не садятся здесь.
Холодом веет из синей пропасти…
Да бывают ли на свете озёра километровой глубины? Да есть ли ещё такие, что в пол-Европы впишутся по протяжённости? Нет, господа земляне, Байкал у нас один-одинёшенек, другого не будет. Единственный в мире колодец с чистой питьевой водой.
– А форма у команды почему-то речная, – задумчиво произносит Витя.
– И зарплата, наверное, не морская, – подхватывает Наталья. – Хотя условия о-ё-ёй. Нечестно!
У меня находится, что добавить:
– Расстояния в километрах. А надо бы в морских милях или в кабельтовых. А ещё чайки – видели какие они здесь? Совсем не речные, не маленькие. Настоящие морские чайки, как на Балтике.
До позднего вечера смотрим на резко очерченные берега, уютные бухточки с пляжами из белого песка, причудливые скалы, высоко вздыбленные над водой неведомыми силами. Любуемся низенькими, пушистыми лиственницами, сбегающими к самой воде. Здесь они не такие, как в тайге, – не высокие и не прямые, но приземистые, узловатые, скрученные, живописно изогнутые жестокими байкальскими ветрами.
На Байкале всё не такое. Каждый, кто побывал здесь однажды, убеждён в этом навсегда.
Пересыщенные новостями, возвращаемся в свою каюту. Долго ворочаемся, обсуждаем, с трудом не то чтобы засыпаем, но погружаемся в какое-то дремотное, беспокойное ожидание.
Далеко за полночь просыпаюсь от внезапно навалившейся тишины. На судне заглушили двигатель.
Слышно, как грохочет якорная цепь. К нашей двери кто-то шумно притопал, постоял, прислушиваясь, решительно постучал и произнёс:
– Эй, научники! Выходи, давай!
По лестнице поднимаемся на палубу и сразу окунаемся в холодную безлунную ночь. Дневной ветер совсем иссяк, отчего заметней стало мерцание звёзд в тёмном небе. Те же звёзды, но слегка поблекшие, смотрят на нас снизу, дрожат в студёной байкальской воде. Судно стоит далеко от берега, но он угадывается в нескольких сотнях метров. Там горит костёр. Кого-то ждут, наверное. Не нас, конечно, это ясно, но кого?
Кое-что прояснилось с правого борта, куда привёл нас провожатый и где ярко светит прожектор. В его косом луче шумит, вопреки ночному регламенту, весёлая компания, состоящая из трёх лиц неславянской внешности. Четвёртое лицо, наш славный капитан, тоже не по уставу весел, о чём-то говорит с ними по-бурятски.
– Это его родня, – вполголоса поясняет провожатый, – они в свой улус поедут, а вы тоже с ними, до берега. Ваша Ая недалеко, пешком дойдёте.
Такой поворот нас устраивает, мы спокойно наблюдаем, как висящая на канатах шлюпка опускается на воду. Но что-то не устраивает матроса, которому сидеть на вёслах. Этот единственно хмурый здесь человек о чём-то говорит капитану, показывая на нас.
