– Войдите, – с досадой крикнула она.
Поступь Яна она узнала сразу. Он зашел в спальню и остановился на пороге, оперевшись о наличник.
– Тебя опять посетил мозгоклюй во время утреннего туалета? – улыбаясь, поинтересовался он.
Дея развернулась к нему и уставилась с недоумением. Он подошел, мягко высвободил щетку из ее рук и принялся сам расчесывать ее ужасно спутанные волосы.
– Пора бы уже понять, Дея, я знаю все твои повадки наизусть, как впрочем, и ты мои, – говорил он, пытаясь распутать пряди. – У тебя расчесана только одна прядь, а все остальные даже не тронуты.
– И правда, – улыбнулась она, изучая отражение в зеркале. – Плохо спала, ерунда всякая снилась, – она на секунду задумалась, а потом неожиданно для самой себя выпалила. – Знаешь, мне иногда кажется, что мы все на самом деле спим и видим сон, или не сон, а чью-нибудь фантазию, не нашу собственную, а чужую! Понимаешь?
– Честно говоря, не совсем, – протянул Ян, с бестолковым видом уставившись на подругу.
– Да, ты прав, глупости, – пробормотала она поспешно. – А тебе удалось выспаться? – Спросила она небрежным тоном.
Ян отмахнулся от ответа, ему не хотелось говорить, что всю ночь он просидел на кровати, разглядывая костяшки своих пальцев. А на утро обнаружил себя на полу, свернувшегося калачиком и накрытого стянутой с кровати подушкой.
Он знал, что нечестно скрывать от Деи ту метаморфозу, которая приключилась с его братской любовью, когда она из нескладной, конопатой худышки стала превращаться в царственную лебедь. Все жизненные основания снесло новой волной, производя непостижимую и непоправимую уже замену одних желаний и стремлений на другие. До того, как они попали в Багорт, Дея была его единственным другом, единственным родным человечком в чужом, как ему всегда казалось, мире. И он даже не сразу осознал, что стал любоваться ею как-то иначе, не так как прежде.
Ее бело-золотая, прозрачная, несовершеннолетняя красота медленно завладевала им. Он дышал ее ароматом – тонким, сладковатым, едва уловимым и от этого еще более желанным. Он прятался где-то в янтарной пышности ее волос. Таясь и смущаясь, Ян впитывал в себя этот яблочный дурман, пьянея и впадая в зависимость от него. Вскоре ее спеющий сок стал наркотиком для него, он словно алкоголик крался ночью по кухни в поисках красных, налитых жизнью плодов, чтобы вдыхать их, сравнивая с ней. Но яблоки были лишь суррогатом, несравнимым с ее юным благоуханием.
Словом, он и опомниться не успел, как понял, что произошло непоправимое – он влюбился в подругу, которую знал с младенчества и всегда считал сестрой. Влюбился по юношески – неуклюже, стыдливо, мучительно.
Но разве мог он взять и признаться ей в том, что, когда она сидит перед ним, окутанная полуденным солнцем, в одном тоненьком пеньюаре, он при всем желании не может думать о ней как о сестре. Признайся он в своих чувствах, и она чего доброго подумает, что он специально скрывался, чтобы она не таилась от него. И он мог беспрепятственно любоваться ее прелестью, как и прежде.
Глупость, конечно, Дея слишком умна, чтобы подумать, что это могло быть причиной, по которой Ян так долго скрывал подлинные чувства. И все же, наряду с хороводом других мыслей эта казалась не такой уж и нелепой.
Конечно, главной причиной был страх потерять ее. Он видел, что она привязана к нему и, может, даже любит, но, скорее всего, как брата, и если он откроется ей, то все может рухнуть в одночасье. Он больше не сможет смело смотреть ей в глаза, расчесывать, как сейчас, ее волосы, кружить и переносить через лужи на руках. А она не обовьет тогда своей тонкой ручкой его шею, не потеребит его непослушные волосы. Она даже вряд ли возьмет его за руку, потому что будет знать, что для него это теперь значит нечто иное.
