– А какие ордена?
– Ленина, два Боевых Красных Знамени, два Отечественной Войны, первой и второй степени, и еще одна Звездочка. Кроме тех, что говорил уже.
– Иван Григорьевич, – говорю, – это ведь большая редкость, чтобы боевой летчик прошел всю войну от первого до последнего дня.
– Да, – говорит. – Это редко бывало.
– Сколько у вас боевых вылетов?
– Сто пятьдесят шесть.
Вот тут профессионализм мой подослаб и сменился личным уже, живым уважением. Да ни хрена себе, кто понимает!
– Простите, – говорю, – так а… вы… получили Героя Советского Союза?
– Нет.
– Но ведь, если не ошибаюсь… штурмовикам и бомберам давали Героя по боевым вылетам – сначала за пятьдесят, а с сорок третьего за сто вылетов?
– Совершенно верно.
– Ну так?
– Были некоторые обстоятельства.
Значит. Советский истребитель имел запас прочности на пятьдесят-шестьдесят боевых вылетов – часов пятьдесят в воздухе. Больше не требовалось. Столько почти никто не жил. Раньше сбивали. Если кому вдруг дико везло – ему было дешевле дать новую машину. Средняя продолжительность жизни советского истребителя в войну – шесть вылетов.
Авиация союзников при налетах на Германию теряла за вылет в среднем пять процентов состава. Двадцать вылетов – сто процентов. Норма для американских экипажей была двадцать пять вылетов. Уцелел – домой. Пять последних вылетов летчики называли «за чертой смерти».
Это при том, что союзники всячески берегли свою живую силу. В отличие от нас. Которые цену выполнения приказа признавали только одну – любую. А из всех мер наказания за невыполнение преобладала также одна – высшая.
Константин Симонов в военных дневниках признается, что всегда хотел слетать в боевой вылет на бомбардировщике, да боялся; а пересчитывая возвращающиеся назад машины, жалел, что все же не решился.
И вот простецкий скромный человек, который налетал полторы нормы Героя, и ни фига не получил. И молчит тихо.
– Иван Григорьевич, – говорю, – а сколько у вас налета, всего?
– Девять тысяч часов в воздухе.
– Но за пять тысяч полагается давать Заслуженного летчика СССР? Вы?..
– Да нет…
– Вам это звание не присвоили?
– Нет.
– Но почему?
– Всяко бывает.
– А какая ваша последняя должность перед пенсией?
– Заместитель начальника Центрального научно-исследовательского летно-испытательного центра по летной части.
– А начальником кто был при вас?
– Гризодубова.
Ох да ни фига ж себе пилотяга мне попался! Ас из асов.
– А когда вы начали летать? Что кончали?
– В двадцать девятом году. Тогда это называлось «Московская школа военлетов».
– А первое место работы?
– Меня после окончания оставили там инструктором по пилотированию.
– А потом?
– В тридцать первом году уволили в запас и назначили летчиком гражданской почтовой авиации.
– На какую линию?
– Тифлис – Москва.
– Сложная была работа?
– Да.
– Чем?
– Во-первых, полеты часто проходили в сложных метеоусловиях. А график надо было выдерживать бесперебойно. Время было строгое. А во-вторых, это была самая длинная беспосадочная трасса в Союзе. Приходилось беречь горючее, все время в воздухе экономить.
– И как вам там работалось?
– Летал.
– На каких машинах?
– На «юнкерсах».
– Судя по вашей биографии, летчиком вы были хорошим, чтоб не сказать больше?
– Нареканий не было.
– А успехи там, поощрения какие-нибудь? Были?
– В тридцать пятом году по итогам Всесоюзного соревнования был лучшим летчиком почтовой авиации. Дали Грамоту. Калинин вручал. Вызывали в Кремль. А в тридцать шестом – именные часы от наркома авиации.
