Но я здесь чужой.
Так говорят все вокруг.
Мне не укрыться.
1 июля 1907 года
Бородатый незнакомец сразу заметил его мать. На ней было простое белое платье с коричневыми пуговицами и коричневая шелковая шляпа безо всяких украшений, такая огромная, что, не будь подобный размер нынче в моде, прохожие изумленно оборачивались бы вслед ее владелице. Но мода устанавливала законы, и шляпа у матери была не больше, чем у других дам на улицах Парижа. И все же мать отличалась от парижанок. Она была красива. Ни единого изъяна, недостатка, даже чуть заметного шрама, правильные черты лица, идеальная прическа. Вся она, от макушки до пальцев на ногах, была безупречна. Но она родила его. Это изумляло всех, кто был с ней знаком. Огастеса это тоже изумляло и втайне тревожило. Ему, страшилищу, было бы легче, если бы она не была так хороша. Он знал, что ее вины в этом нет, и все же немного винил ее. А еще знал, что и она себя тоже винила. Клеймо, стоявшее на нем, в свою очередь, клеймило ее.
Она заказывала ему капюшоны, в которых открытыми оставались только глаза, нос и рот, но ему в них было неудобно. Они привлекали еще больше внимания, чем его лицо, пугали и его самого, и всех вокруг: люди начинали гадать, что за болезнь скрывается под капюшоном. Уж лучше пусть видят, что это не зараза, но чистое невезение. Так говорила, выбирая для него гувернанток, их экономка мадам Блан: «Это не зараза, а простое невезение». Он радовался, что гувернанток у него больше не будет. Мать сказала, что сама займется его образованием. Конечно, у него были книги, но почти все их придется оставить здесь.
– В Америке тоже будут книги, Огастес. Мы купим тебе новые.
Он все-таки возьмет с собой свои любимые истории о ковбоях – книжечки в мягкой обложке, с листами из грубой бумаги. Если он едет на Запад, то должен знать о ковбоях и конокрадах, законниках и бандитах. Мама говорила, что их дни давно прошли. Что Дикий Запад теперь укрощен. Он надеялся, что это не так. Что он, быть может, отыщет себе местечко среди преступников и бандитов. Он отрастит себе бороду, как у этого незнакомца, и она закроет ему нижнюю часть лица и половину бордового родимого пятна, которое с годами становилось все темнее и плотнее.
Он почти не вспоминал о своем лице, пока не покидал квартиру на рю Ламартин. Но на улице на него глазели, и он сразу обо всем вспоминал. И все же скоро они отправятся в путь, навстречу приключениям, и ему больше не придется думать ни о своем уродстве, ни о квартире, ни о книгах, которые нельзя взять с собой. Он будет думать о будущем. И о свободе. Которая ждет и его самого, и его мать.
– У нас будет новая жизнь, Огастес, – обещала она. – В Америке так много разных людей, понимаешь? И так много разных мест. И мы все их увидим.
Но бородатый незнакомец глазел не на него. Он глазел на его мать, и это было ничуть не лучше. В его взгляде читалось восхищение, к которому примешивалось нечто неожиданное, узнавание, и от этого нервы у Огастеса натянулись до предела, а сердце быстро забилось. Да, люди часто глазели на них с матерью, но в приличном обществе считалось, что невежливо смотреть открыто, что лучше взглянуть исподтишка. Но незнакомец не скрывал своего интереса. Он был одет в превосходный угольно-серый костюм и черную шляпу, чуть темнее, чем его борода. Он смотрел прямо, не отводя голубых глаз, и его неподвижная фигура навела Огастеса на мысль об американских стрелках из его книжек. Ковбоев, которые здорово стреляли, в книжках называли именно так – стрелками.
