– Вон как… – проговорил я, ощупывая мокрую рубашку.
– Промок, Арюшка?
– Ерунда, главное, книжки спасли.
– Нет-нет, снимай рубашку, просохни, не то простыть недолго. Вот тут мёд у меня…
Она сама, оставалась всё в том же мокроватом платье и с намокшими волосами, сейчас они виться возьмутся, всегда эдак, как сырыми оказывались, а потом опять спокойные волны, как высохнут… Она налила мне мёда. Я снял рубашку, действительно, простыть не улыбалось, гундосый и чихающий Бог Анпу, это как-то смехотворно.
Аяя налила мне в чарку мёда и подала, с удовольствием разглядывая меня:
– Какой ты, Арюша… гладкий, баский да сбойливый. Постарался Творец над тобою без лени, – улыбнулась она, блестя глазами.
– Орсег не такой? – не удержался я, глотнув густого мёда, я поставил чарку на стол.
Забыла наготу мою…
Боги, до чего это тяжело, я каждую чёрточку её навеки помню, а она меня забыла… вот наказание. Всё забыла, и как любить меня…
Но Аяя была новой, и собой и не собой, сбросив груз прожитого, всего страшного, что раньше делало её ломкой, закрытой, печальной, с вечной каплей грусти на дне глаз, теперь она стала пронизанной солнцем, свободной и смелой… Она подошла ко мне и сказала, близко глядя в лицо, в глаза, в зрачки до самого дна.
– Ты… сердишься нонче, ревнуешь? – мягко промолвила она тихим голосом, словно выдохнула. Так спросить может только та, кто отлично чувствует меня, каждый звук моей души.
Но я не хотел сознаваться.
– Ещё чего! – невольно фыркнул я. – К этому рыбьему царю ревновать не хватало!
Я чувствовал тепло её кожи даже на этом расстоянии, что она стояла – в три вершка, даже сквозь мокрое платье.
– Не ревнуй, Арюшенька…
И… этого я совсем не ожидал, так могла сделать только теперешняя юная Аяя, свободная от ложного стыда, что вполз в прежнюю сквозь раны и трещины, которыми была покрыта её душа, теперь душа её была цельной, ясной, и она не боялась идти за своими чувствами… Она легонько дёрнула завязки и спустила платье с плеч, обнажая груди, маленькие, но достаточные, чтобы приятно заполнить ладонь, со сладкими розовыми сосками, похожими на маленькие ягодки…
– Ты же меня для себя похитил, так и бери, что же медлишь, ретивое своё напрасно изводишь?
Что я должен был сделать, если бы был таким, каким хотел быть, каким хотел себя представлять, каким виделся себе со стороны: мудрым, справедливым, благородным? Зрелым мужем, желающим, чтобы и возлюбленная его созрела для любви, а не бросалась в неё теперь же то ли от истинного желания, то ли от страха и одиночества. Я натянул бы платье обратно на эти блестящие белые плечи и обнял бы её спокойными объятиями, погладил бы по волосам, успокоил, что мне не надо этого, что не оставлю её и без…
Но я не был ни мудрым, ни зрелым, ни хладнокровным, я неизменно слеп от желания к ней, от любви и жажды обладания и наслаждения, которое оно дарило мне. А потому, чувствуя, как изнутри меня рвется давно сдерживаемый огонь, я протянул руки к прохладным от мокрого платья грудям, соски ткнулись мне в ладони, щекоча… я притянул её к себе, прижимая к своей горящей коже, она тоненькая, груди упруго расплющились о моё тело. Целуя в тёплый и сладкий рот, раскрывшийся мне, я думал, что ослеп, но нет, я вижу её, я вижу, как она прекрасна, как была прежде, даже лучше, омытая этим дождём…
Она смотрела на меня сквозь густые ресницы, мерцая глазами и в их зрачках желание, она отдаётся мне не из страха, нет, она любит и желает меня теперь. Она всё та же, но она иная. Всё в ней то же, как я помнил все эти сотни лет, но она иная, и желание раскрывает её мне сладким, благоухающим цветком… только любимая пахнет как рай, заполненный цветущими розами…
