Но не слова об Аяе тронули меня, ясно, что ей Вералга не угроза, что бы ни говорила, но слова о других женщинах, к которым я не имел никакого отношения, даже не видел их никогда, не на шутку ошеломили меня.
– Погоди, Вералга, ты хочешь сказать, что в тех городах, где приходилось нам жить, «ведьм» из-за меня казнили? – ещё надеясь, что она скажет: «Нет, конечно! При чём здесь мы с тобой?!».
Но напрасно я надеялся…
– Ну… не всех, конечно, они вон, словно колбасы из них после делают, таскают и таскают на костры свои… – хмыкнула Вералга и только потом ответила на мой вопрос. – Погоди-ка, ты сейчас делаешь вид, что не догадывался прежде, что все твои потаскухи оказываются на костре? – прищурилась Вералга.
– Какие мои потаскухи, что ты несёшь?!
– Ой, не надо изображать невинность агнца!
Я смотрел на неё, и вдруг подумал, насколько глубока бездна Тьмы в душе этой женщины… Я жил рядом и не замечал, сколько преступлений она натворила за эти сотни лет. И вот она, моя спутница, моя жена столько лет, уже сотен лет
– Послушай, Вералга, я не изменил тебе ни разу.
– Ложь! – вскричала она.
– Замолчи! – прорычал я, почти бесшумно, чувствуя, что слепну от ненависти. И ненавижу не только её, но и себя.
Я подошёл ближе, почти вплотную и сказал ей в лицо:
– Каков бы я ни был, как бы ты не ненавидела меня, но убивать людей…
Горячая волна захлестнула меня, я вынужден был перевести дыхание, чтобы не убить ее немедля, и договорить:
– Если ты… ещё сделаешь ещё что-нибудь подобное, я убью тебя, клянусь.
Вералга отшатнулась, белея. Видимо, в моём лице было столько решимости, что она поверила сразу. Поэтому, почти прижимаясь спиной к стене, она скользнула к двери.
– Убьёшь… За моё убийство тебя покарают предвечные!
– Когда узнают, за что я расправился с тобой, уверен, решат, что я сам стал орудием справедливого возмездия, – так же едва слышно, проговорил я. – И бойся, чтобы я не рассказал им, что ты творила, иначе, как бы они сами не казнили тебя.
Вералга оказалась у двери.
– Ты… ты… подлый ты изменщик! – заплакала она, и выбежала.
А в дверь вошла наша семнадцатилетняя дочь, которую месяц назад мы сосватали сыну здешнего епископа. Расширенными от ужаса и отвращения глазами она смотрела на меня.
– Батюшка, ты… прелюбодей?! – проговорила она.
– Нет, дочь моя, никогда им не был, – честно ответил я и отвернулся, потому что она была слишком похожа на Вералгу, и в этот момент это было особенно неприятно.
Я ответил честно, но моя дочь мне не поверила, как не верила и жена, и через три недели постриглась в монахини, отказавшись от замужества.
С этого дня моя решимость отомстить Вералге уже не столько за себя, сколько за тех, кого она обрекла на страшную смерть, стала нерушимой и острой как клинок, но клинок этот я носил, так тщательно и глубоко пряча, что научило меня притворству лучше, чем любого лицемера. И до чего велик был соблазн позвать Сатану себе в помощники немедленно, что я скрежетал зубами, заставляя себя не думать о том.
Мы попробовали жить в Америке, но протестанты, населившие её, были куда более подвержены мракобесию, чем католики, а к индейцам ныне было не примкнуть, не доколумбовы времена, когда Мировасор явился к ним Богом и пребывал там столетиями, благоденствуя. То же было ныне и в Африке, где белый человек мог быть или захватчиком и хозяином, или жертвой, но уже не был Богом. Так что снова оставалась Европа, в России после 18 века куда выгоднее и проще стало прожить, если ты немец или какой-нибудь голландец, и вот я, природный русский, притворялся то немцем, то голландцем, то шведом, чтобы в университете мне было проще подвигать свои идеи. Профессору Вернеру все давалось быстрее и проще, чем профессору Василию Ниткову.
