Если больно укушен ты зубом собачьим,
О себе пожалей ты, пес грубый и жалкий!
Ты напрасно грозил мне кинжалом и палкой,
Если силой моей так теперь озадачен.[2]
Целых три недели болтался он на лодке, сама же лодка – по морям, океанам, или где там еще? Здесь иллюминаторов нету, только перископ. А кто его пустит к перископу, скажите на милость, тут и в гальюн Сэма чуть не под ручку водил снулый добряк Эрнст, его преосвященство судовой доктор Линде, вечно полупьяный субъект, в кармане фляжка и кавардак в голове. Всего единственный раз он видел капитана – зашел офицер, из себя важный, по-английски, правда, знал пару слов. Спросил, нет ли жалоб, Сэм его послал к рогатому в пекло, но капитан не обиделся, а может, не понял, и опять спросил, уже имя и звание. И получил ответ. Все тот же – Джон Смит, про звание даже и упоминать не стал. Однако капитан не высказал удивления, не обозлился вовсе и не стал уличать Сэма в явной лжи. А документы-то его фьють! Улетели! Значит, изъяли и прочитали. Но видно, капитану Хартенштейну было наплевать, пусть Джон Смит, его морскому походу это обстоятельство никак не мешало. Да и не тянул Сэм на диверсанта или строптивого злоумышленника, он и ходил еле-еле. Проспиртованный хрыч Эрнст объяснил, что болеть ему долго, и надо радоваться, если выйдет без осложнений: всякая там глухота, отсутствие координации и много чего подобного бывает при этаких ранениях. Кормили Сэма ну просто на убой. Доктор Линде, как родная мать, квочкой стоял над душой, уговаривал словно маленького – еще ложечку. Сэм было намекнул ему на фляжку, что неплохо бы поделиться, Линде прикинул в уме, видно, распить в компании показалось ему соблазнительным. Но загрустил, одумался и решительно все же отказал. Пока не время, здоровье его сомнительно, надо потерпеть. Больше никто с Сэмом вовсе не разговаривал и к нему не приходил. На лодке, конечно, толчея, но Сэма сторонились даже и по дороге в гальюн как чумового. А может, и не сторонились совсем, скорее всего, был приказ не приближаться. И напрасно. Немецкий он знал еще как! Не просто понимал на слух – говорил свободно. Давно, с самого детства, когда по соседству забегал в кондитерскую к толстому Шепке. Днями там ошивался, бывало. И с сыном его Гейнцем дружил – не разлей вода, вместе хулиганили, они же одногодки, и никто тогда не смотрел, кто немец, а кто еврей. Да и валлийцы тоже сами не первого сорта, Сэм ведь из Кардифа, о таких и говорят, мол, деревенщина. Но про немецкий он до поры молчок, под дурачка, может, кто ненароком о чем и проговорится. Пока, однако, ничего существенного он не узнал. Линде даже понятия не имел, куда идут и зачем, но он, конечно, всего лишь штатный лекарь. А старшие офицеры, которым знать было положено, в сторону лазарета более не забредали.
Правда, кое-что Сэму вычислить удалось. Температурный режим. На лодке явственно ощущался холод, все время по нарастающей, так что стали даже подтапливать, Сэму было пожаловано теплое белье и второе одеяло. Шли теперь не на глубине, вообще не погружались в последние недели, поверху шли, и, кажется, с погодой все обстояло не совсем благополучно, тащились, как сказал Эрнст, на половинном двигателе малым ходом. Значит, курс держали на север. Это-то и странно. Если район Северной Атлантики или дальше на Норд-Кап, то почему без погружений? Ведь там кишмя кишат британские родные эсминцы, и американские крейсеры забредают с конвоями, дальше русским союзникам палец в рот не клади. А тут – не торопясь, словно на променаде в Гайд-парке, тихой сапой в неспокойном море, когда, казалось бы, нырнул– и нет проблем. Впрочем, Сэм не моряк и тем более не подводник. Он вообще на лодке первый раз, никогда до сей поры и близко не подходил, не то чтобы сунуться внутрь или прокатиться пассажиром. Но капитану Хартенштейну виднее, коли сдуру наскочит на вражеских охотников, так ему и надо, зато у Сэма будет шанс выбраться, если, само собой, он не потонет заодно с лодкой и экипажем.
