– Дитя мое, – возразила благочестивая Фанни, – ничто на свете не может освободить женщину от тех обязанностей, которые налагает на нее святая церковь. Она пренебрегает своим долгом перед богом, перед людьми, ибо отрекается от тех смиренных обязанностей, которые положены ее полу. Женщина, посещающая театр, уже совершает грех. Но писать безбожные вещи, которые повторяют со сцены актеры, разъезжать по всему свету то с заклятым врагом папы, то с каким-то музыкантом, – нет, Каллист, ты не убедишь меня, что эти поступки есть деяния веры, надежды или милосердия. Ее состояние дано ей, чтобы делать добро, а скажи, какое употребление находит она своим деньгам?
Каллист вдруг поднялся с колен, взглянул на мать и произнес:
– Маменька, Камилл Мопен – мой друг; я не могу слышать подобных вещей. Я готов отдать за нее жизнь!
– Отдать жизнь? – повторила баронесса, испуганно глядя на сына. – Но ведь твоя жизнь – это наша жизнь.
– Мой прекрасный племянник наговорил здесь столько, что мне и не понять, – тихо произнесла слепая Зефирина, поворачиваясь к Каллисту.
– А где он научился всему этому? – сказала баронесса. – У мадемуазель де Туш!
– Но, милая маменька, она находит, что я невежествен, как дикарь.
– Ты знаешь достаточно, раз ты усвоил обязанности, которые предписывает нам религия, – ответила баронесса. – Ах, эта женщина разрушит твои благородные и светлые верования!
Старая девица вдруг поднялась с места и торжественно протянула руку к брату, который в продолжение всего разговора мирно дремал в креслах.
– Каллист, – произнесла она голосом, идущим из глубины сердца, – твой отец никогда не открыл ни одной книжки, он говорит по-бретонски, но он рисковал жизнью, сражаясь за короля и бога. А образованные люди совершали дурные поступки, и ученые дворяне покинули свою родину. Вот она, наука!
И, усевшись на место, старуха снова взялась за вязанье; спицы быстро-быстро заходили в морщинистых руках, выдавая ее волнение. Каллист был потрясен словами этой пифии[20].
– Словом, мой ангел, я предчувствую, что тебя в том доме ждет беда, – сказала мать. Голос ее дрожал, по щекам катились крупные слезы.
– Отчего плачет моя Фанни? – воскликнул барон, которого разбудил голос жены.
И он обвел взглядом плачущую жену, сестру и сына.
– Что случилось?
– Ничего, друг мой, – ответила баронесса.
– Маменька, – тихо прошептал Каллист на ухо матери, – сейчас я не могу объяснить вам всего, но нынче вечером мы поговорим. Когда вы узнаете всю правду, вы первая будете благословлять мадемуазель де Туш.
– Нет такой матери, которая прокляла бы женщину, любящую ее сына, – ответила баронесса. – Как могу я проклясть ту, что любит моего Каллиста?
Юноша попрощался с отцом и вышел из комнаты. Барон и его супруга поднялись с места, подошли к окну и проводили взглядом сына, который пересек двор, открыл калитку и исчез из виду. Баронесса не возобновила чтения, она была слишком взволнована. В их мирной, безмятежной жизни даже такой короткий спор был равносилен настоящей семейной ссоре. И хотя слова Каллиста несколько успокоили баронессу, тревога ее не совсем улеглась. «Куда заведет сына эта дружба, не потребует ли она в самом деле его жизни, не погубит ли его? Почему и за что я должна благословлять мадемуазель де Туш?» Эти вопросы для неискушенной души баронессы дю Геник были столь же сложны, как для дипломата угроза самой грозной революции. Камилл Мопен внесла революцию в их тихий и мирный дом.
