Генрих вел меня кратчайшим путем к Бугримской роще. Я жила в Кировском районе больше года, но ни разу в ней не бывала. Только проезжая по Коммунальному мосту, видела на нашем, левом, берегу большой березовый массив, весело зеленеющий кронами в летние дни и воинственно чернеющий зимой концами голых веток. Знала, что там находится городской пляж. То есть место для массовых купаний и коллективных возлияний. Но как-то ни меня, ни моих приятелей туда не тянуло. А вот сегодня мы зачем-то в рощу шли. Ну не купаться же! Уже вечерело. Воздух был прохладным. Вода же наверняка еще холоднее.
Сталинские пятиэтажки, выстроившиеся вдоль нашей Шестой пятилетки, сменились двух-трехэтажными типовыми домами – явно какое-то заводское жилье, то ли предвоенное, то ли военное. Кривощеково было плацдармом крупнейших новосибирских предприятий: турбогенераторный завод, завод им. Ефремова (что он выпускал?), Сибсельмаш (нет, этот хоть и в Кировском районе раскинулся, но в противоположном от Бугримской рощи направлении).
А вот и малоэтажные розовые бараки закончились. А набежали частные, разрозненные, по-сибирски неказистые домики. Без палисадников, без веселых калиток, без приветливых наличников. Зато с тяжелыми ставнями. И с первыми выбежавшими из рощи единичными березами, то во дворе, то на улице. То прямо посреди узкой дороги, так что приходилось обходить ее с двух сторон, порознь. Нога наконец перестала ныть, и цепляться за моего спутника уже не было повода. Но шли мы рядышком, и он говорил, говорил, не умолкая. Как будто освобождался от накопившегося за много лет груза. Сначала – про Бугримскую рощу. На ее территории располагался во время войны пионерский лагерь. Я толком не поняла, а спросить – не спросила: было там какое-то строение или дети жили в палатках? Да и неважным это казалось для исповеди Генриха. Он просто погружался сам и хотел меня погрузить в мир своей юности, в мир созревающих чувств, в мир первой любви. В сорок третьем году ему было пятнадцать лет и он числился в Бугримской роще помвожатым. Я по собственной школьной биографии помнила эту категорию не мальчиков уже, не девочек, но и не юношей, не девушек, по жизненному, душевному опыту неотличимых от своих подопечных, отделенных от них только переходом из пионеров в комсомольцы. Но уже потревоженных первыми гормональными приступами.
Историю, подобную той, что Генрих рассказывал, я пережила в сорок восьмом году в Солониках. Во всяком случае, хотела бы пережить. Мне было тогда четырнадцать, а нашему помвожатому Юре Симко шестнадцать. Мне он страшно нравился. Но вот я ему, видать, не показалась. У Генриха же все сложилось замечательно. Он влюбился в четырнадцатилетнюю пионерку Иру Шур, москвичку, занесенную с сотнями других столичных детей в Новосибирск эвакуацией. Я потом много раз слышала от Генриха эти имена: Алик Цейтлин, Ира Шур, Коля Попов, Петька Костецкий – все его одноклассники, соседи, друзья, друзья друзей, которых в сорок первом прибило военной волной, а в сорок четвертом – сорок пятом унесло обратно. И когда я становилась порой в тупик перед какими-то особенностями его личности, то готова была принять его объяснения, что во время войны в Сибирь из Москвы и других крупных центров были завезены не только промышленные предприятия, не только знаменитые театры и картинные галереи. Но и проник дух европейской культуры, аура интеллигентности. И хотя через несколько лет большинство эвакуированных уехали, каким-то образом след, дух, аромат, вкус этого десанта сохранился за Уралом, продолжал свое воздействие.
