– Ты чей же будешь?
– Пустынный моя фамилия. Отец у меня металлургом был, мать учительница. На Малаховой горе жили. Может, слыхали про такого – Григория Петровича Пустынного? Отец мой. Вместе с директором завода Вершининым начинал он тут.
– Нет, не слыхала.
– Умер лет десять назад. А мать недавно, три года. Живу теперь с женой, дочка есть. Квартира хорошая, двухкомнатная.
– А про вышиванье – это ты серьезно?
– Да нет, так, соврал! – залихватски улыбнулся Николай. – Но вообще, если вы вышивать умеете, я толк знаю. Мама у меня вышивала. Тут есть два полезных начала: душу успокаивает, а второе – художественный вкус развивает. Вот такие фокусы.
– Ясно, – произнесла жена бригадира и нахмурилась, чтоб не улыбнуться.
– Так я пойду? – произнес Николай, как бы спрашивая разрешения.
– Ага, Николай, иди. Ты извини, накричала на тебя… Муж у меня – заполошный. День и ночь на заводе. Вот и сорвалась…
– Муж у вас – самый прекрасный человек, каких я знаю.
– Ну уж прекрасный, – покраснела Маша.
– Да-да, точно вам говорю. А вот скажите: у людей, которые любят, бывает, что им умереть хочется?
– Не пойму что-то…
– Да это я так. Задачка такая есть. Никак решить не могу. До свиданья!
– До свиданья, Николай. – И стала смотреть ему вслед, будто на фронт мужика провожала, – с жалостью и болью.
Покружил, покружил Николай, да делать нечего – пошел домой. Там, конечно, Глеб сидел. Шура кормила его на кухне борщом, настойкой угощала. С некоторых пор Шура перестала смотреть Николаю в глаза, зато в движениях ее появилась резкость, грубость – так бы, кажется, и толканула мужа, чтоб не вертелся под ногами. Странно…
– Надюшка где? – тихо поинтересовался Николай.
– Где ей быть? У бабушки, – отрезала Шура.
– Выпьешь пару капель, щегол? – усмехнулся Глеб.
Николай не ответил, вышел из кухни. Он ничего не понимал. Он стоял в комнате, в спальне – и голову его будто сдавливало тугим жестким обручем: вот-вот, кажется, разорвется. Он смотрел на разобранную постель, на бесстыдно разбросанные повсюду Шурины вещи: кофточку, блузку, лифчик, чулки, комбинацию, смотрел на грязный, засаленный пиджак Глеба, по-хозяйски висящий на стуле, смотрел на тумбочку, где в тарелке, как в пепельнице, валялись жестко смятые окурки Глебовых папирос, – и ничего не понимал. Не мог! Нет, он все видел, все воспринимал, но разумом отказывался понимать: как такое может происходить? И где – в его собственном доме, в его квартире, в его постели?!
– Шура, – позвал он.
Она не ответила, не откликнулась даже.
– Шура! – взвизгнул он.
– Ну, чего тебе? – появилась она в проеме двери, уперев руки в крутые бедра.
– Это что-о?.. – зашипел Николай, показывая на постель, на разбросанные вещи, на окурки. – Это что-о?.. – продолжал он шипеть, схватив дрожащей рукой пиджак Глеба и бросив его на пол. – Что здесь происходит?! Ты с ума сотпла! Вы с ума сошли! Вы что делаете? Вы осознаете, наконец, что вы делаете?!
– Молчи уж, ты-ы!.. – рассвирепела Шура. – Раньше надо было смотреть. Ишь, расшипелся!
– Что-о?.. – задохнулся Николай.
– А то. Пустил козла в огород, теперь расхлебывай. А по мне – так тварь ты дрожащая, больше никто. Ненавижу!
И тут Николай не выдержал – ударил ее по щеке. Звонко получилось.
В дверях молнией появился Глеб. Прищуренные глаза его налились мрачной, угрожающей насмешливостью, крылья ноздрей затрепетали, одной рукой он вытолкал Шуру из комнаты, захлопнул дверь, а второй рукой, как суслика, поднял Николая за шиворот в воздух:
