Истомин за минувшие восемнадцать лет придумал книг, наверное, не менее тридцати – из них первые шесть не дописал, а остальных и не начинал даже. Мартышкин труд – кому он нужен?
Работы не было, значит, и ответственности никакой, и соревноваться – то бишь конкурировать – было не в чем. Благодать!
Только вот нормальный сон почему-то не шел. Черт его знает, почему. Но уже и снотворные не помогали, на которые синтезатор был великим мастером. Можно было бы, конечно, изобрести и какой-нибудь составчик поубойнее; но на это Истомин не решался. Ясностью мышления он дорожил, хотя, если разобраться, она и ни к чему вовсе.
Вот эта самая ясность сейчас и подсказала ему, что сон, ненадолго испугавший его нереальным кошмаром, а потом вильнувший хвостом и исчезнувший неизвестно куда – словно рыбка, обнюхавшая наживку и не клюнувшая, умчавшаяся на поиски чего-нибудь повкуснее, – сон этот скорее всего все-таки имел под собой какое-то реальное основание – сколь бы неправдоподобным это ни казалось. В этот сон следовало внимательно вглядеться. Хорошо было бы золотую рыбку сна вернуть. Однако чем ее приманивать – писатель не знал, и думать на эту тему было некогда.
Он точно попал ногами в тапочки. Встал, лениво разгибаясь. Включил малый свет. Натянул халат. По привычке остановился перед зеркалом. Задумчиво разглядывая отражение, ковырнул мизинцем в носу – движение, не контролировавшееся с раннего детства. Нет, ничем он, пожалуй, не отличался от того Истомина, что взошел на борт «Кита» восемнадцать лет тому назад. Может, здесь, у черта на куличках, время и в самом деле текло как-то по-другому, чем в далеких родных местах?
А в общем – какая разница? Кого это волнует?
Он еще поразмышлял: а не заглотать ли и в самом деле еще таблетки три-четыре? Может, сон вернется и можно будет увидеть что-нибудь определенное, понять – кто нападает, зачем, откуда? Поморщился и мысль эту отбросил. Зевнул – с некоторой надеждой. Но тело было легким, и голова тоже, и зевок этот был не ко сну, а просто так.
«Пойти прогуляться, что ли?» – мысленно спросил он сам себя и помедлил, словно ожидая ответа неизвестно от кого.
И тут же вздрогнул и насторожился.
Показалось? Или на самом деле короткая дрожь прошла по кораблю – такая, что даже ковер ее не погасил, и она заставила тело ощутимо сотрястись – пусть и лишь на мгновение-другое?
Это могло быть, конечно, и какой-то физиологией, но не исключено, что и психикой. Кратковременные иллюзии, чаще всего слуховые, изредка возникали тут у каждого, хотя и не все в этом признавались: капитан, например – никогда. Могло быть. Однако…
Часа три тому назад, укладываясь в надежде уснуть, он, как нередко бывало, не потрудился затворить дверь в ванную. И сейчас отсюда ясно видел, как освещенное падавшим из спальни светом явно раскачивалось (с небольшой, правда, амплитудой) мохнатое полотенце. Оно-то ведь иллюзиями не страдало?
Не успел он это осмыслить, как пол вторично дрогнул. И на этом вроде бы закончил свои экзерсисы.
Восемнадцать лет обитания в многосемейном гробу если чему-то и научили Истомина, то прежде прочего тому, что для них – для населения – корабль всегда был – и должен был быть – совершенно неподвижным. Для них – потому что для воображаемого стороннего наблюдателя «Кит», возможно, и совершал какие-то движения относительно чего-то там, тоже воображаемого, однако этого люди ощущать никак не могли. Он, правда, медленно вращался вокруг продольной оси, получив некоторый момент количества движения, когда от него отчалил ныне покойный Петров с гравигеном в обнимку. А также, уж и совсем неторопливо, обращалась вокруг центра тяжести, общего для системы «Кит» – Петрония, растущая планета. Но люди этого никак не воспринимали – подобно тому, как не замечает вращения своего мира население любой планеты. А все системы, работавшие сейчас в корабле, никаких вибраций такой мощности, как и всегда, не производили.
