– Папа сказал включить радио в двенадцать и слушать. – потерянным голосом сказала мама.
В двенадцать пятнадцать прозвучало знаменитое: – Граждане и гражданки Советского Союза.
Максима она отыскала в военкомате рядом с его домом. Он просто не мог оказаться в другом месте. Не обращая внимания на молодых и не очень мужчин, ожидающих очереди записаться в добровольцы, Кира прижалась к нему. Он гладил её по волосам и вместе с ней двигался к регистрационному столу. Когда подошла его очередь, Максим оторвал её от себя.
– Иди домой. – спокойно сказал он. – Я скоро приду.
Десятого он отбыл на фронт. Она до сих пор не могла понять, почему между ними этого не случилось. Ему стоило только намекнуть, но Максим отчего-то этого не сделал, а она не решилась. Теперь Кира жалела об этом.
А потом были письма. То одно за другим, то с перерывом в две недели. Так работала почта. Эти треугольнички, заполненные мелким почерком повествовали обо всём – о погоде, о деревьях, даже о смешных случаях с оторванными пуговицами. Из них могла бы выйти неплохая книга. Не было в них одного – страшных историй о самой войне. О них Кира узнавала из других источников. Из рассказов раненых и похоронок на тех, кто ушёл вместе с ним.
Содержания этих писем никак не вязались у неё с образом рассудительного человека, ищущего во всём явный и скрытый смысл и заключавший мысли в лаконичные формы. В них было что-то поэтическое, оторванное от жизни. От её грязи, крови и смерти.
– Комова! – резкий окрик вывел Киру из трудного положения, избавив от необходимости отвечать на вопрос молодого человека. Антонина Петровна, перегнувшись через перила махала ей рукой. – Немедленно в третью перевязочную. Кашина свалилась с температурой, а Зотова не вышла на смену. Бегом!
– Простите, Олег. – касаясь его руки, извинилась Кира. – У вас всё будет хорошо. – и быстрым шагом направилась к лестнице под требовательным взглядом Егоровой.
Когда она проходила мимо хирурга, та строгим голосом сказала:
– Коли уж ты здесь, изволь работать.
Но глаза, которыми она на неё посмотрела, сказали девушке, что Антонина Петровна прекрасно всё понимает – и как она устала, и как ей хочется есть.
– Потерпи. – говорили они ей. – Потерпи. Надо терпеть.
Эта железная женщина никому не давала поблажек. Даже её дочь Лина имела свои обязанности в госпитале, и товарищ Егорова требовала неукоснительного их исполнения.
– Да, Антонина Петровна, – кивнула Кира, – конечно.
День прошёл обычно. Обстрел отгремел где-то далеко от них. Кира выкроила пару часов для сна, уже перестав обращать внимания на смену времени суток. Здесь легко можно было спутать день с ночью – во всём здании едва ли насчитывалось больше десятка уцелевших стёкол. Даже операции проводились при тусклом свете факелов. Маленькая Лина подсвечивала матери и её ассистентам теми самыми факелами, которые делала сама. Случалось она засыпала, и тогда её будил громкий окрик главного хирурга или кто-то из медсестёр ласково тормошил девочку, приводя в чувство.
Раскрыв глаза, Кира села, сразу протягивая руки к печке. Осмотрелась. Никого в комнате в этот час не было. Девушка сунула руку в правый карман и осторожно развернула бумагу. С некоторых пор она не любила, когда смотрят, как она ест.
В этот раз Кира не стала по обыкновению делить суточную пайку надвое и решила слопать всё за раз. Стараясь не проронить ни крошки, она подставила ладошку под рот, и неторопливо, тщательно разжёвывая каждый откусанный кусочек до состояния манной каши, проглатывала его, запивая из кружки пустым кипятком, который заботливая Лина заранее принесла в медсестринскую из титана, расположенного в полузатопленном подвале.
