Он запахнул халат, опустил голову и быстро зашагал к своему кабинету, оставив Веру Ивановну потрясённой и убитой горем…
Сын стонал. И не было ничего ужаснее этого стона. Стонал не как стонут больные. Так стонут мёртвые, так стонут обречённые, стон этот ничего не передавал, ничего не значил. Стон того, кто уже не ощущает мир, а только напоминает о своём присутствии. Стон призрака. Она ехала и боялась повернуться, чтобы не потерять сознание. В кузове лежал её сын, перемолотый, с торчащими по телу костями, с размозженным черепом и расквашенным лицом.
– Ма… ма…
Душа её не выдержала, Вера Ивановна посмотрела назад. В открытом кузове колыхалась в такт ухабам бесформенная гора мяса, стеная голосом её сына. Что-то в груди слева схватило до самой спины, оборвалось, закололо, и она стала чувствовать каждый удар сердца, отдававшийся нестерпимой резкой болью. Она откинула голову на спинку сиденья и зажмурилась…
Уже началась аллея вековых деревьев, стручки вылетали со стрекотом из-под колёс. В конце покатой дороги завиднелась крыша домика Кручихи. Вера Ивановна не выдержала и, не слыша испуганное Витькино «Куда?!», выпрыгнула на ходу и помчалась впереди машины. Опередив страшную процессию метров на двести, Вера Ивановна стала неистово барабанить в тяжёлую дверь. Но силы уже покидали её тело…
И ничего уж не могла вымолвить бедная Вера Ивановна – так горе зажало ей горло. Она упала на колени перед старухой, обхватила её босые ноги руками, и, обливая стопы знахарки слезами, завыла, давясь и кашляя:
– Помоги… Кручиха… Умоля… умоляю… по… помоги… спаси сына… заклинаю… спаси сына… забери душу… пусть… пусть живёт только… Кручиха… что хочешь… помоги… Христом Богом… помоги… сын… мой… Петя… умирает… разбился… помоги… помоги, Кручиха…
На секунду гнев мелькнул в орлиных глазах Кручихи. Она вся сжалась, сгорбилась, крючковатый нос занял всё лицо, и, смотря исподлобья, она процедила:
– А то засудишь?
Даже если Вера Ивановна и слышала эти слова знахарки, то уж точно ничего не поняла… Руки её, державшиеся только что за подол Кручихи, ослабели, и она без сознанья повалилась набок от двери. Старуха увидела носилки, которые, повесив головы, держали Витька—пристав и медбрат. Она зажала рот кулаком, процедив лишь:
– Матерь Божья!.. Да что я тут… – помрачнела и скомандовала: – Заноси!
Пока Веру Ивановну оттаскивали обратно к машине, Кручиха накрепко заперла за собой неподъёмную дверь и занавесила окна.
– Побудьте с ней пожалуйста, – попросил Витька медбрата, – пойду, прослежу.
Обошёл он всю хату кругом – нигде ни дырки, занавески плотно закрыты. Сгибаясь, пристав стал рассматривать стены на уровне колен, и вдруг увидел круглое отверстие в дубовой двери чуть выше железной петли. Видимо, тот, кто делал дверь, случайно просверлил сперва не в том месте. Витя встал на колени, и ему открылась странная картина…
В середине комнаты стоял длинный стол, на нём в полумгле виден был Пётр. Он всё ещё стонал. Кручиха ходила по дому, беспрестанно что-то шепча, размахивала тлеющим веником из трав, напускала дыму… Всюду – по полкам, по столам и приоткрытым шкафчикам были толстые свечи. В мазаной печи горел огонь, на плите стояли закопчённые кастрюли. Знахарка положила веник в печь и достала из шкафа связку деревянных колышков, каждый с локоть длиной. Она стала шептать громче, но Витька всё равно не мог ничего разобрать… Старуха положила колышки рядом с сыном Веры Ивановны. Пальцы её торопливо заходили по молодому искалеченному телу… Они то юрко ныряли в раны, доставая оттуда сыновьи косточки, то глубоко входили в цельную плоть, и тогда она будто разверзалась вперёд бескровно, позволяя рукам достать до повреждений. Кручиха обтёрла руки о подол. Медленно принялась водить кончиками пальцев по телу страдальца, надавливая то сильнее, то слабее, и словно через кожу стала сдвигать его кости на место, каждый раз подкладывая колышки под конченную работу, как бы фиксируя переломы… Вот уже выпрямилась сложенная прежде колесом рука… как вдруг бабка встрепенулась и злобно потянула раздувающимися ноздрями воздух вокруг себя…
