– Я, когда придем, обязательно чего-нибудь перекушу! – почти весело, по-своему, понял Павлик отца. Он был сейчас рассеянным – в обычном, детском счастье… Жизнь их семьи – с какой-то взаимной нежностью (даже больше, чем любовью!), с надежностью – как-то естественно переливалась в его, Пашкино, совершенно удивительное, доброе будущее. Где будет место и матери, и отцу… Вот только какое? Это было для Паши как-то загадочно-смутно. И даже тревожно…
– Вот когда вырастешь, купишь такую же железную дорогу. Даже лучше!
– А зачем она тогда мне? Взрослому-то? Ты сам говорил…
Отец неожиданно и радостно рассмеялся:
– Да не себе! Своему сыну!
– Сыну? – засомневался Павлик. – А он что?.. Он обязательно будет?
– У меня же есть сын! Значит, и у тебя обязательно будет! Уж как ты его назовешь, этого я не знаю…
– Как тебя – Павлом! – выпалил Пашка.
– Ну что мы, Романовы, что ли? Не эти, а бывшие цари. Это у них были сплошные Александры Александровичи да Николаи Николаевичи.
– А у нас будут сплошные Павлы Павловичи! – уже почти с восторгом, по-детски радуясь чему-то необычному и даже таинственному в обязательном будущем, запрыгал по мостовой смеющийся Пашка.
Отец смотрел на него с тротуара, и лицо его вдруг потемнело. Он закрыл глаза… Смех и почти детский визг счастливого сына вдруг наполнили его сердце такой невозможной – одновременно с восторгом от самой жизни и в то же время – еле выдерживаемой – внезапной физической слабостью… Целую минуту он стоял молча, закрыв глаза, сжав губы… Освободил дыхание, расслабил мышцы… Пока снова не смог говорить… Ровно, спокойно, чтобы не испугать сына.
– Господи! Какой же ты еще младенец!
Павлик что-то почувствовал и прижался к отцу. Именно в это мгновение Павел Илларионович понял, что справился… Справился с настигающим его сердечным приступом.
– Па, тебе плохо?
– Кто тебе сказал? – смог улыбнуться своей обычной улыбкой Павел Илларионович. – Мне отлично! А вот рукав пальто ты где-то разорвал. Так и будешь ходить всю зиму? Небось опять на перилах ездил?
– Мать заштопает! – оптимистично бросил Пашка.
– А почему она должна штопать? Если ты набедокурил.
Павлик не понял.
– Но я же не умею!
– А ты умей!
– А ты научи!
– И научу! – не очень уверенно принял вызов Павел Илларионович. – Вот возьмем мою старую шинель, вырежем кусок понадежнее… И пришьем!
– Чем? Для этого же мамин «Зингер» нужен.
– А мы ее попросим! Для начала эксперимента.
– Она не даст, – засомневался Пашка.
– На колени встанем. Не ходить же тебе всю зиму с драным рукавом.
Павлик так ясно представил, как они с отцом… при вечернем свете, когда Анна Георгиевна обычно садится за свое мелкое рукоделье около старинной бронзовой лампы, надевает очки, и лицо у нее становится строгим и задумчивым… вдруг разом бухаются перед ней на колени!.. Представил растерянное, удивленное лицо матери. И понял, что отец всегда найдет выход. Ради него – Павлика!..
Они увидели, что подходит их трамвай. Как два сверстника, отец с сыном легко заскочили на открытую площадку.
– Не пойдем в вагон? – попросил Павлик.
– Конечно, не пойдем. Для солдат какой это мороз? – почти рявкнул Павел Илларионович. – Градусов десять! Не больше…
Он аккуратно развязал тесемки и опустил уши на Пашкиной шапке. Лицо сына стало пышногубым и круглым. А глаза – огромными и ярко-светлыми…
«Как у жены… У Анны Георгиевны! И даже немножко – как у Оленьки…»
На неделю надо было взять из больницы тетю Клашу.
