В пылу боя Коля ничего не почувствовал, но, когда они добрались до своих, обнаружилось, что его всё-таки зацепило. Одна пуля ободрала предплечье, другая царапнула по рёбрам. Это произошло, видимо, когда он отбивался в одиночку. От потери крови кружилась голова, ноги подгибались. Однако ни словом, ни жестом Коля не упрекнул взводного. Лейтенант сам повинился перед ним, перебинтовывая раны. А потом, уже ночью, когда не спалось, когда ворочались, всё ещё остывая от погони, он и поведал о кубанке.
Жил-был в селе под Армавиром лихой хлопец. Звали кубанца Фрол. В 1916-м, когда пришёл срок, забрали его на войну. Сначала служил в пластунской сотне, потом в кавалерии. Воевал знатно, два Георгия заслужил. Потом революция, гражданская война. Очутился Фрол в Красной Армии. Сначала у Думенко, потом у Будённого. В 1919 году командовал сотней. Раз проходил полк через одно тамбовское село. Видит Фрол – дивчина. Коса русая, глаза васильковые… И она засмотрелась на бравого командира: белозубый, из-под кубанки чуб вороной… «Сидай, красавица!» – манит он. Та, недолго мешкая, прыг в седло. Мать от хаты: «Куда? Опомнись, Любка!» А она махнула косынкой – и поминай, мама, как звали… Всю войну Фрол и Любава были вместе. Когда казака ранило, она осталась с ним в госпитале и выхаживала, пока не встал. После излечения Фрола направили в армию Тухачевского. За ним, как дратва за шилом, – и Любава. Полтавщина, Витебщина, Львовщина – куда только их не бросало. А в 1921-м кинули части Тухачевского на подавление антоновского мятежа. Вот уж где наревелась Люба – ведь по родным местам шли, огнём выжигая. Чудом успела предупредить мать, та укрылась. А село спалили, перед тем пустив газы, у людей глаза вылезали из глазниц… В 1922-м Фрол уже командовал полком, ему сулили блестящее будущее, собирались отправить на учёбу в военную академию. Но летом того же года его и Любаву зверски зарубили. Стряслось это в их собственном доме. Убийца оставил записку, написанную кровью: «За моих сродников. Тамбовский волк». Но младенца тот «волк» не тронул, хотя зыбка висела на виду.
Эту историю младший лейтенант Шелест услышал перед отправкой на фронт. Успел на сутки заскочить к бабке, которая, как родственница красного командира, доживала свой век в интернате под Орехово-Зуевом. Она-то, чуя, что уже более не свидеться с внуком, и выложила всё начистоту. Прежде говорила, что родители погибли в Туркестане, гоняясь за басмачами. Даже намекала, что кино «Тринадцать» – это про них. Но теперь достала из сундучка кубанку да всё и выложила: «Душегуб тот не тронул тебя. Увидел шапку-то и не тронул. Она в твоей люльке лежала. Вот этот крест, – старуха огладила белое перекрестье на алом верхе, – чую, и остановил его».
Шелест склонил, как велела старая, голову, и она собственноручно надела на него отцову кубанку. «Это твой оберег, – заключила бабка своё напутствие. – Носи и не сымай. Христом Богом молю». – И перекрестила внука.
История, рассказанная шёпотом в потёмках большой землянки, до того разволновала Колю, что он долго ещё вздыхал, ворочался, не в силах отрешиться от нахлынувших чувств, а ещё, конечно, боли. Усталость всё же сморила – Коля забылся. Однако, видимо, ненадолго. Очнулся он от непривычных звуков. Дальний артиллерийский гул, рокот мимоходных бомбовозов – это всё Колю не тревожило, он уже привык к таким помехам, и, ежели спал, то не просыпался. А тут всхлипы и тихий плач – эти звуки, точно вода, просочились в сознание, вот Коля и очнулся. Они спали с лейтенантом бок о бок, укрывшись шинелями. Понять, кого корёжит злая память, не составило труда – лейтенанта. Не столько, может быть, звуки, сколько судороги его тела нарушили Колино забытьё. Но что в таких случаях надо делать, Коля не представлял. Лейтенант не ребёнок, который ждёт утешения, не девчонка, которую пожалей – она и присмиреет. Вздохнул Коля, поморщился, выдавив закипающие в глазах ответные слёзы, да только плотнее вжал свои лопатки в спину лейтенанта.
