Молодой человек был бледен, брови его нахмурены, он казался чем-то сильно удручен и взволнован. Герцог усадил внука на подушку у своих ног, взял его за руки и дветри минуты внимательно вглядывался в его лицо.
– Бедное дитя! – сказал он, целуя его в лоб. – Ведь ты очень страдаешь?
– Очень, дедушка, – ответил Гастон с глазами, полными слез.
– Хочешь разделить со мной свое горе, дитя?
– Для этого только я и прискакал сюда, дедушка.
– Как! Ты все эти двести миль…
– Летел сломя голову, чтобы все рассказать вам.
– А… король что?
– Король! – вскричал он с горечью. – Король – могущественный властелин, дедушка!
– Надолго ты ко мне теперь?
– Вы сами решите это.
– Если так, то я не скоро выпущу тебя из Торменара.
– Кто знает? – пробормотал Гастон задумчиво.
– Правда, король, твой отец…
– У меня нет больше отца, кроме вас, герцог.
– Боже! Разве король скончался?
– Успокойтесь, здоровье его величества отменное.
– Тогда твои слова для меня загадка, дитя мое, и я отказываюсь понять их.
– Я объясню, не беспокойтесь, но прежде чем приступить к объяснению, я желал бы видеть здесь достойного пастыря…
– Он в отсутствии, дитя мое, – перебил герцог, – уже месяц как отец Санчес уехал от меня, – вероятно, ты говоришь о нем?
– Разумеется, о нем, о вашем старом друге, единственном, который оставался верен нашему семейству.
– Увы! Отец Санчес уже с месяц в Мадриде, куда внезапно был призван делами величайшей важности, как по крайней мере сказал он мне перед отъездом из замка. Удивительно, что ты не видел его при дворе.
– И меня это удивляет, дедушка, – обычно по приезде в Мадрид он первым делом навещал меня. Вероятно, что нибудь помешало ему… Но так как отец Санчес в отсутствии, то я выскажу все только вам, дедушка.
– Говори, дитя, я слушаю.
– Прежде всего надо вам сказать, что в течение уже нескольких месяцев я замечал странную перемену в обращении короля со мной; его величество все еще был милостив ко мне, но не так сердечен, не так откровенен. Когда являлся во дворец, я замечал в нем что-то натянутое, неестественное, чего никогда прежде не бывало! Мало-помалу его обращение со мной превратилось в холодное, сухое и надменное, не раз мне даже возбранялся вход к королю, и я уезжал из дворца, так и не повидав его величества.
– О, это действительно странно! – пробормотал герцог, нахмурив брови.
– Это еще ничего, – продолжал молодой человек с горькой усмешкой, – мне суждено было вынести оскорбления и посильнее. Придворные, по свойственному им обычаю соображаясь с настроением духа короля, стали принимать в разговоре со мной тон, который мне очень не нравился, они шептались между собой или понижали голос при моем появлении; если бы смели, они просто повернулись бы ко мне спиной. Я молча страдал от этих глупых нападок, выжидая прямого оскорбления, за которое мог бы достойно отомстить. Прав ли я был?
– Прав, дитя мое, ты поступал как человек благородный и храбрый… Я предчувствую, как все это должно было кончиться.
