Чинно поклонилась аббату хозяйка, под благословение подошли воспитанные старшие дети, а на братьев глядя – и девочка Эмелина. После же обнял Бертрана Амьель и сказал ему на ухо:
– Я от твоего имени Константина сюда пригласил.
И ощутил, как строптиво шевельнулись под обнимающими ладонями острые плечи Бертрана.
– Что? – сорвалось у Бертрана поневоле.
Аббат Амьель Бертрана выпустил, пальцем ему погрозил.
– Эй, эн Бертран, вспомни, что ты обещал сеньору своему Оливье!
– Что не сверну шею Константину, покуда жив эн Оливье. Более же ничего.
– Так подтверди обещание это, – сказал аббат. – Иначе с тяжелым сердцем уедет в Святую Землю друг мой и отца твоего покойного. Незачем ему оставлять прекрасный Лангедок с грузом печали и забот. В такой путь человек пускается налегке, так не утяжеляй ему ношу.
Бертран проворчал в ответ что-то невразумительное. Амьель брови нахмурил.
– Бертран, Бертран, уходят твои годы, а ты совсем не меняешься. Помню твои злые шалости, когда еще мальчиком жил ты в монастыре.
Бертран хмыкнул.
– И сейчас добрее не стал.
– Помню, как дурачил ты бедного Талейрана… – продолжал аббат.
– И до сей поры забавы этой не оставил, – согласился Бертран.
– И плакал от твоих злых проделок Талейран, – сказал Амьель.
– И до сих пор плачет, – признался Бертран.
– Помню, как воровал ты в монастырском саду яблоки еще зелеными, – с легкой укоризной добавил аббат.
– И это делал, и многое другое, – с готовностью подтвердил Бертран.
– И сколько ни наказывали тебя, сколько ни бранили, так и не перестал ты воровать эти зеленые яблоки.
– Потому что любил, – сказал Бертран. – И посейчас люблю.
– И за грех не почитал то, что другие в вину тебе вменяли.
– И до сих пор… – начал было Бертран, но аббат приложил свою сухую ладошку ему на губы.
– Молчи. Показывай лучше новое свое дитя, упрямец.
Отступил Бертран в сторону, и увидел аббат прямо перед собою двух младенцев: одного – мирно спящего, другого – орущего благим матом. Над младенцами таращит глаза смущенная кормилица (баба к детям ласковая, к господам почтительная, но – неловкая и к обществу непривычная, почти совсем дикая).
Аббат руку к губам ее поднес, чтобы перстень поцеловала. Так с перепугу чмокнула, что аж звон пошел. Засмеялся старый аббат Амьель, над детьми склонился.
– Сразу видать, который из них твой, – сказал он, обращаясь к Бертрану. И орущего ребеночка пальцем по лбу погладил, осторожно, будто птенчика.
Расхохотался Бертран во все горло. Младенец даже орать на миг перестал. Кормилицу отослали.
А тут и второй гость приехал – эн Оливье де ла Тур. Домна Айнермада на галерею его увела, вином нового урожая угостить.
Второй сын Бертрана, Итье, на старого крестоносца глядел с восторгом почти религиозным.
Девочка Эмелина в сад убежала, там у нее водились свои секреты – какие-то девчоночьи клады, которыми старшие братья ничуть не интересовались.
А Бертран у ворот третьего гостя ожидал. Губы покусывал, на дорогу поглядывал. Старший его сын рядом остался. Понимал, кого ждут.
* * *
Вот и они. С севера едут, кони по дороге пылят. Разбили, раскатали за лето дорогу – и всадники, и телеги крестьянские.
Впереди эн Константин, конь под ним вороной; за ним домна Агнес, тоже верхом, – ни один волос из тугой прически не выбился, ни одна пылинка, казалось, на ее богатый плащ не опустилась. За ними – дядька Рено, весь уже совершенно седой – волосы будто шлем стальной стали – и с ним мальчик шести лет, Гольфье, сын Агнес. С той поры, как этот Рено лишился в бою двух пальцев на правой руке, так бессменно и состоит при господских детях. Уж и жаловаться позабыл на печальную свою долю. Сперва Бертрана растил, после Константина, а ныне, когда у Константина свое дитя подрастает, передали ему этого Гольфье де ла Тура. Ну да ладно…
