Я кивал, мне было интересно.
– Новый организм либо развивается и крепнет, либо начинает чахнуть. Тут мы начинаем видеть, что та самая идея, которая у крепнущих социостатов становится несущей опорой, у хиреющих попадает в зависимость от внешней среды. Если сильные культуры питаются своим отличием от других сильных, то слабые, будучи некоторое время процессом диалога меж двух серьёзных игроков, как правило, переходят целиком к одному из них, иногда – разделяются. – Жорж сделал небольшую паузу. – Итак, сегодня индивид, являясь частью всего человечества, одновременно с этим состоит в том или ином социальном организме. Более того, он может принадлежать нескольким таким образованьям, пространствам имён – например, быть одновременно отцом семейства, членом общества филателистов, тайным поклонником Че Гевары и так далее. Современная социология выделяет такое понятие как ситус,16 но этого, как видно, явно недостаточно. – Жорж сделал последнюю затяжку. Я вернулся к волнующей мысли: – Да, так как же, как же найти человека?.. – Г-н Павленко вздохнул: – Помилуйте, но зачем это нужно? Думать надо не о субъектах, даже не об их делах. Разыскивать не следы, не поступки, а то, что толкает людей их совершать. Найдя же, обратить на пользу, как энергию стихии. Вы, как я погляжу, всё ещё пребываете в счастливом неведении о том, что нам предстоит.
Я пожал плечами: что за манеры. Мы облокотились об ограду над водой. Лёгкая рябь широкой реки наплывала на берег, закованный в искусственный гранит.
«Но Жорж прав. Вовсе не обязательно искать человека, чтобы с ним встретиться. Не всегда надо видеть лицо, чтобы узнать, и совсем не нужно говорить с человеком, чтобы понять людей».
Мы глядели вниз. На холодной стене сидела спящая улитка.
Солнце, опускаясь, наконец преодолело толщу облачной завесы. Его лучи отражались на ряби студёных волн, вздымаемых ветерком, блестели и переливались всеми оттенками солнечных цветов – от ледяного бледно-жёлтого до огненного медно-красного. Находясь на одном из концов этого колеблющегося иллюзорного моста, мы с Жоржем, не отрываясь от ограды, служившей нам опорой при наблюдении береговой полосы с высоты набережной, сняв перчатки, неловкими движениями пальцев бросали в реку монеты, соревнуясь в искусстве баллистики.
«Волны тянутся к ветру, – думалось мне, – а тот стремится к воде».
Вертящиеся монеты взвивались в воздух, неожиданно блестя, на миг замирали в верхней точке траектории, затем устремлялись вниз и подобно метеориту, пронзающему чёрное небо, рассекали диск утомлённого солнца; вдруг среди волн раздавалось всплеск – и больше ничего. Чтобы снова нарушить гармонию природы своим бесцеремонным вмешательством – а иначе зачем жить? – приходилось лезть в карман за очередным пятаком.
Я придерживался известной практики, уверенным щелчком большого пальца направляя снаряды из импровизированной катапульты под углом в сорок пять градусов, дабы достичь максимальной дальности, и, как правило, побеждал; однако г-ну Павленко иногда удавалось выполнить особый бросок, когда монета вращается не как попало, но подобно диску. Жорж пытался мне объяснить тонкость процесса при таком скользящем полёте, но, элегантные и лёгкие вначале, его аэродинамические построения с приближением в поверхности воды превращались в тяжеловесные и сложные конструкции. Во всяком случае, я перестал воспринимать их со слов – не взирая даже на активную жестикуляцию, из-за которой докладчик, если вообразить его в лётном шлеме, стал бы неотличим от увлечённого авиатора, показывающего товарищам занятные фигуры недавнего полёта.
