Что делать? Как бы поступил демократ Чернышевский? А вот как: придется снова посетить друга-летчика Котенко. Этот мемуарист имеет огромные запасы писчих листов. На полу даже разбросаны. Ручек у него – с избытком. Кстати, изъятие вполне можно считать справедливым: за захваченные без спросу тома «Советской военной энциклопедии». Старик дрыхнет – хоть из пушки пали! Собрать бумагу в мешок, и, как говорится, – не жалею, не зову, не плачу!
Замечательно. Вот и конкретная программа действий.
А что с визитом в женскую баню? Возможно, стоит сперва туда заглянуть? М-да… Вопрос лишь в том, по какому адресу она расположена? Вот ведь беда: сколько времени здесь живет, а такой пустяк не разузнал! Эх, как все нелепо в жизни устроено!
«Ладно, всему свое время, – решил Кафкин. – Как со службой все утрясется, так и решим вопрос. Все еще только начинается! Главное сейчас – бумага и авторучки!»
Наметив план действий, он пришел в хорошее расположение духа и ощутил сонливость. Надо набираться сил перед ночной экспедицией!
С наступлением тьмы он крепко зажал губами сложенный мешок и двинулся в путь. Чтобы не рисковать, плантацию Оборвышевых предпочел миновать, держась прямо под окнами их дома. Уж там-то капканов, идиоты, не поставили, надо полагать?
Вынужденно прослушав перебранку супругов и затем перебравшись через забор, Кафкин очутился на огороде Котенко, где на некоторое время замер и прислушался. Тишина. В окне музыкального отпрыска еще горел свет. «Что это Матвею не спится, – недовольно подумал Григорий Францевич. – Неужто трезвый? Если так, то придется выждать, пока не угомонится. Беда с ним: ночь-то июльская коротка!»
Нет, ждать тоже не резон. Надо разведать обстановку, тем паче, что в будущем предстояли гораздо более сложные операции. Он продрался с мешком сквозь помидорные заросли, а потом – временно оставив его под окном – ловко вскарабкался по стене и глянул в распахнутую форточку.
Ну и зрелище! На животе и абсолютно голый лежал недвижный Матвей с паяльником в вывернутой нелепо руке, а в полуметре от него валялся опрокинутый телевизор «Горизонт». Судя по снятой задней крышке и торчащим внутренностям, Матвей чинил этот источник разума, но что-то пошло не так… Может быть, ударило током? Не исключено, подумал Кафкин, озирая пейзаж, обильно сдобренный разбросанными беспорядочно проводами, осколками кинескопа, радиодеталями, корками хлеба, давлеными огрызками яблок и помидора, полуоткрытыми килечными банками, стаканами, рыбьими скелетиками, блестящими чешуйками… А еще отчего-то бросились в глаза отставному майору лежащие на столе полосатые носки музыканта и коричневые трикотажные штаны, запутавшиеся в районе его щиколоток.
Жив? Если убило, то дело – дрянь: влезешь, а завтра милиция заявится и начнет расследование. Могут и собаку притащить, а эта тварь, не дай бог, след Кафкина учует! Найдут, привлекут, и пойдет писать губерния. А потом, глядишь, и мокруху пришьют! Времена-то нынче какие, а? Будто в ответ на мысли Кафкина лежащий дернулся, оторвал лицо от паласа и выкрикнул:
– Факен! Папаня, водки!!!
И вновь уткнул горбатый нос в палас.
«Живой, – облегченно произнес про себя Григорий Францевич. – Музыканты, они, вообще говоря, живучие, как тараканы! А как дела у отца?»
Он переместился к окошку Спиридона Гавриловича: оно тоже светилось, но форточку имело закрытую. Сквозь незашторенное стекло было видно, как бывший штурман дальней авиации лихорадочно гонит строки.
