Ник, давай просто послушаем слова какой-нибудь песни. Пожалуйста? На старт. Внимание. Марш.
Мне хочется сердито топнуть ногой – я злюсь и на него, и на себя. Потому что я понимаю – что бы Трис ни сказала ему, именно из-за этого он выглядит жалким и отчаявшимся, как потерявшийся щенок. Именно из-за нее он станет бесчувственным и озлобленным стариком еще до того, как ему станет можно пить. Он перестанет доверять женщинам и будет писать о них грубые, злобные тексты. С этого момента и до конца дней он будет думать, что все девушки – лживые неверные шлюхи, и все потому, что одна из них разбила его сердце. Из-за таких парней, как он, такие девушки, как я, становятся фригидными. Я знаю, что он способен быть поэтом – ведь, как я уже сказала, некоторые вещи я просто знаю. Именно я могла бы подсказать ему старомодное название песни, что-нибудь вроде «Преданность и истинная любовь (но все сложно)», если бы он дал девушке вроде меня второй шанс. Я – его девушка меньше чем на пять минут, но за один слишком короткий поцелуй я уже представила, что буду с ним, что мы оттянемся как настоящие панки в чертовом джаз-клубе в Виллидж или где-то еще. Может, я буду потчевать его борщом в «Веселке» в пять утра, может, я прогуляюсь с ним вдоль Бэттери-парка на восходе, держа его за руку, чувствуя, что никто не верит в него так, как я. Я бы сказала ему: я слышала, как ты играешь, я читала твои тексты, не то дерьмо, что играла твоя группа, а эти любовные письма, тексты, которые ты писал для Трис. Я знаю, на что ты способен – явно на большее, чем роль басиста в средненькой квиркор-группе, – ты выше этого; и к тому же, чувак, барабанщик – это очень важно, вам он точно нужен. Каждую ночь я буду возиться со всей этой техникой, без единой жалобы. Но нет, ему обязательно нужен кто-то вроде Трис: большая грудь, глупая улыбка и способность трещать без умолку. Буквально без умолку.
Приятель, ты хотел по-простому – что ж, пожалуйста.
Я высвобождаю запястье. Но почему-то, вместо того чтобы уйти, замираю на мгновение и снова касаюсь рукой его лица, мягко провожу ладонью по щеке, рисую круги указательным пальцем на его подбородке.
И говорю ему:
– Бедняжка.
Трис проходит мимо, и мир словно теряет глубину. Третье измерение пропадает, а за ним и второе, и мне остается только одно – ее измерение.
Но, конечно, есть и другое измерение – время, и оно движется вперед неумолимо. Трис уходит, и все измерения возвращаются, и, хотя теперь их стало больше, кажется, что мир уменьшился.
И все, что мне остается, – эта девочка, полная двусмысленности и загадочности, эта Нора. Она чертовски хорошо целуется, но явно какая-то непоследовательная. Я спрашиваю ее, откуда она, на хрен, знает Трис, потому что это повергает меня в полную растерянность, и сначала она смотрит на меня, словно это не меня она начала не пойми с чего целовать, а потом касается моей руки так, что я внезапно отчетливо осознаю, что у меня есть рука, и одновременно смотрит на меня, как на больного раком ребенка. Потом я хватаю ее за руку, и она сопротивляется, не сопротивляясь по-настоящему. Наконец, она отстраняется, но только для того, чтобы коснуться моего лица так нежно, что я тут же вспоминаю про тот поцелуй.
А потом она называет меня «бедняжкой».
И, словно последний бедняжка, я такой спрашиваю:
– Почему?
Я вижу, что она что-то знает, но не говорит. Вместо этого она произносит:
