– Ну, что ж, опекунша твоя, Титыч, женщина стоящая, такой можно не только дом, всё отказать… – и, сально хохотнув, направился к выходу.
Впервые за всю свою жизнь Татьяна не нашлась, что ответить. С мольбой взглянула на Титыча. Но тот отвёл взгляд.
– Ну, ну, дядя Коль, хватит ерунду городить! – облагоразумил насмешника племянник и под руку вывел на улицу.
Татьяна плохо помнила, что было дальше, как раскланялась с супружницей, кивнула гостям, что толпились во дворе…
А на другое утро на пятиминутке доложили: «Сидоров Иван Титыч в реанимации. Повторный инфаркт».
Боже! Завыть бы по-волчьи! Почему человек не может умереть тогда, когда хочет?! Была б на то её воля, она бы сделала это сейчас!..
Яркий свет встречных машин слепил глаза. Казалось, иная вот-вот наскочит на них, раздавит в лепёшку. С замирающим сердцем следила за стремительно летящими прямо на них огнями фар и, искушая судьбу, молила: «Ну!!!» Но машины с издевательским визгом проскакивали мимо… А ведь стоит чуть-чуть крутануть руль влево…
Взглянула на Андрея. Что это я?! Парень-то при чём? Не женат ещё… Уймись! Долго ли до греха! Вспомни, бабуля не раз говорила: самоубийц не приемлет ни земля, ни небо.
Прикрыла глаза, запрокинула голову. Ехать бы вот так всю жизнь… И чтобы никогда не кончалась дорога, никогда не замолкал мотор… И никаких остановок, никаких возвращений назад, даже на секунду, даже в мыслях! Даже… во сне! Ехать вперед! Днями, годами, тысячелетиями! Ехать и созерцать все: от холодных первобытных пещер до адовых старообрядческих «гарей», от сумятицы сегодняшних дней до… Хм! Размечталась, в детство впала! Да ещё с какими запросами… Посягнула на роль самого Господа Бога! Созерцать ей, видите ли, захотелось… Всё! Всё! Не хочу больше думать ни о чем! Устала… Боже! Как я устала!..
На щеку, наконец, выкатилась горячая вымученная слеза.
Пойти на похороны не могла, это было выше её сил. Анатолий – другое дело. Помощь мужская нужна. А ей прилюдный спектакль этот ни к чему.
Проститься с дедом она зашла вечером, накануне похорон. Найда, старая охотничья собака с обвислым животом, виляя задом и поскуливая, выскочила к ней и, от избытка чувств, принялась тереться линялым боком об её ноги. И тут же на крыльце появилась дедова супружница с поскуливаниями почище Найдиного.
– Горе-то какое, Миха-а-лна! Осиротели мы, Госпо-ди-и-и! Кормилец-то на-а-ш! Как мы теперь без него-о-о?!
«Кормилец-то – это точно, – неприязненно подумала Татьяна. – А вот плачешь ты не по нему, а по себе. Хотя не слёзы это, притворство чистой воды!» И хоть вслух ничего не сказала, та почувствовала, примолкла.
Господи! Дай мне терпенья, не дай сорваться в день такой! Грешно при покойном счёты сводить… Боже ты милостливый! Научи, как быть?! Что, как не могу я притворяться? Никогда бы не переступила порог этого дома, если бы, если бы… Помоги, Господи! Дай хоть минуту побыть с ним вдвоём без этих придирчивых и так ненавидящих её глаз!
Но чем больше просила она Бога, тем сильнее бунтовало всё её нутро. Казалось, что дом дышит на неё холодом, фальшью и злобой. Но ватные ноги упрямо поднимались по ступенькам.
Гроб стоял в широких, выкрашенных финской краской сенях. Вокруг толпились какие-то чужие никчёмные старухи в чёрных платках. Одна из них истошно голосила.
Этого еще только не хватало!!!
«В доме, конечно, для него места нет!» – всё снова взорвалось в Татьяне. Здравым рассудком понимала, почему гроб поставили в холод, но с собой было уже не справиться. Все раздражало: и порядок стерильный, не для души, показухи ради, и пироги румяные, что в глотку не полезут. Только бы выдержать, только бы не выкинуть чего на сплетни да пересуды. Ей-то на всех плевать, да разве можно осквернить память о самом дорогом человеке какими-то ничтожными дрязгами!
