Большаков чем дальше, тем сильнее привязывался к этому женскому воплощению себя, позабыв о прадеде, могучем русском красавце, смекалистом и работящем, погубленном на сибирских просторах людьми, охмурёнными сладкоголосой идеей социального равенства. И то правда, что запечатлённых лиц предков не сохранилось – кто тогда в деревне фотографировал? Если только случайно заезжий корреспондент, собиравший свидетельства переломных моментов эпохи. Может, потому и память Виктора Сергеевича лиц не удержала, а безглазая душа не сберегла.
С каждым годом дочь хорошела нестандартной притягательностью. На многочисленных любительских снимках рядом с отцом везде Ляля, Нади нет нигде – по команде супруга она нажимает на кнопку. Зачем портить кадры расплывшейся фигурой жены? По прошествии полутора десятков лет Большаков не скрывал, что считает Надю существом низшего сорта, и относился к ней, как к вещи, приобретенной поспешно и не совсем удачно, но полезной для удовлетворения физиологических потребностей, организации домашнего хозяйства и обслуживания дочери, воспитание которой он, при всей занятости, полностью замкнул на себя.
Важным моментом этой тактики было нравственное отчуждение Ляли от матери, поскольку ничего полезного она ребёнку дать не могла. С этой целью материнские слова и поступки обсуждались и осмеивались, за глаза – впрямую, а в глаза – в виде шутки или удивления: ах, какая мама неловкая, неумная, нетактичная. Но и дочери отец не упускал случая указать на промахи, которые потом, во взрослой жизни, могут аукнуться непредсказуемо. Однако формы воздействия подбирал скрытые. Так, узнав, что Ляля не пошла на очередные выборы партийного властелина, Большаков не стал ей выговаривать, он принял задумчивый вид.
– Знаешь, мальчишкой я залез на дерево и порвал уже ветхие штаны. Мать увидела дыру и спросила: «Это ещё что?» Я ответил, не запнувшись, сходу, неожиданно для себя, потому что, конечно, так не думал: «А ничего. Потихонечку идём к коммунизму». Откуда взялось, не знаю, наверное, слышал где-то. Жили мы не бедно, и отец выпорол меня не за штаны, за неправильное сознание. И считаю, был прав. Сейчас иные времена, но я бы не советовал манкировать гражданскими обязанностями.
Дочь интуитивно чувствовала лукавство отца, но оправдывала необходимостью соблюдать правила, вбитые в сознание страхом перед инакомыслием – слишком дорого оно было оплачено. Миллионами человеческих жизней. Себя Ляля относила к новому поколению, которое ничего не боится. Сказала доверительно:
– Тебе ли не знать, что выборы у нас – чушь собачья? И так ясно, кого выберут. Без моей помощи. И председатели комиссий будут переписывать ночью протоколы столько раз, сколько нужно, чтобы совпали заданные показатели. Об этом все знают и молчат. Уже не от испуга – от лени и привычки терпеть, которая стала национальной чертой. На западе весело прут на демонстрации, а мы, наморщив лоб, возмущаемся полушепотом, на кухне, в узком кругу. Митинги на Пушкинской площади, организованные ряжеными народными радетелями, только щекочут власть, у которой всё решено и продумано, а шахматные фигуры давно расставлены на доске в нужной позиции. Наивные деревенские дурачки – вот мы кто, когда идём голосовать.
– А чего ты хотела? Власть должна иметь ресурсы, чтобы решать главный вопрос – как сохранить власть. Но если ты ей служишь и живёшь в этом государстве, не кусай руку, дающую хлеб.
