Исполинский медведь, настоящее имя которому было, конечно, не Миа, продирался по лесу, точно ходячее здание – косматая башня с налитыми кровью сверкающими глазами, пылающими жаром и безумием. Его громадная голова, увенчанная гирляндой из отломанных веток и хвойных иголок, непрестанно раскачивалась из стороны в сторону. Время от времени он чихал, разражаясь приглушенным взрывом – АП-ЧХИ! – и из ноздрей у него вылетали извивающиеся белесые паразиты. Лапы с загнутыми когтями в три фута длиной рвали деревья на части. Шел он на задних лапах, и там, где ступал по мягкой земле, оставались глубокие следы. От него пахло свежим хвойным бальзамом и застарелым прокисшим дерьмом.
А тварь у него в голове корчилась и вопила, вопила и корчилась.
Медведь неуклонно шел по почти безупречной прямой к лагерю тех, кто отважился возвратиться в его леса. Из-за них у него в голове поселилась эта темная неунимающаяся боль. Древние или новые это люди, они все равно умрут. Иной раз, проходя мимо иссохшего дерева, исполинский медведь чуть отступал от прямого курса, чтобы сбить мертвый ствол наземь. Ему нравился сухой взрывной треск падающих стволов. Когда гниющее дерево грохалось оземь или зависало, запутавшись в кронах других деревьев, медведь шел дальше сквозь косые лучи солнечного света, затуманенного облачками древесных опилок.
Уже два дня Эдди Дин занимался резьбой по дереву – в последний раз он пытался что-нибудь вырезать лет этак в двенадцать и с тех пор больше за это не брался. Он помнил только, что тогда ему нравилось это занятие, и думал, что и теперь у него получится. Всего Эдди, конечно, не помнил, но было одно ясное воспоминание: Генри, его старший брат, не терпел, когда Эдди работал по дереву.
«Вы посмотрите на этого паиньку! – говорил тогда Генри. – Что мы сегодня творим, мой сладенький? Кукольный домик? Ночной горшок для твоей мелкой пиписки? Или рогатку, словно ты собираешься выйти на кроликов, как большие ребята? О-о-о… КРАСОТУЛЯ какая!»
Генри никогда не говорил Эдди прямо, мол, бросай, брат, это тупое занятие. Нет чтобы подойти к нему и сказать напрямик: «Может, ты прекратишь это дело, братец? Видишь ли, у тебя хорошо получается, а когда у тебя что-нибудь хорошо получается, это выводит меня из себя. Потому что, пойми меня правильно, братец, именно от меня ждут, что я буду умелым парнишкой, у которого все-все выходит. От меня. Генри Дина. Но я знаю, братишка, что мне надо делать. Я лучше буду тебя дразнить. Потому что, если я прямо тебе скажу: «Не делай этого больше, это выводит меня из себя», то ты решишь еще, будто бы у меня с головой не все в порядке. Но дразнить я тебя могу. Так поступают все старшие братья, верно? Не станем и мы нарушать традицию. Я буду дразнить тебя и выставлять тебя дураком, пока ты… мать твою… не ПЕРЕСТАНЕШЬ! О'кей?»
Конечно, отнюдь не о'кей, далеко не о'кей, но так уж повелось в доме Динов: частенько все было, как хотел Генри. И до недавнего времени Эдди думал, что это нормально: не о'кей, но нормально. А это две, как говорится, большие разницы. И было две причины, почему Эдди все это казалось нормальным. Одна причина – явная, другая – скрытая.
Очевидная причина заключалась в том, что Генри было поручено «присматривать» за Эдди, когда миссис Дин уходила на работу. Причем «присматривал» он все время, потому что когда-то у братьев Дин была сестра, если вы понимаете, о чем идет речь. Если бы она не погибла, она была бы на четыре года старше Эдди и на четыре же года моложе Генри, но в том-то и загвоздка: она погибла. Когда Эдди было два года, ее задавила машина. Водитель был пьян. А она просто стояла и наблюдала за игрой в классики…
