– Будто мы доверим жизнь вашему брату? Пошли вы!
Большинство рифтеров давно уже утолили свою месть и почти равнодушны к старым обидам. Но только не Грейс Нолан. Прошло пять лет, а ненависть все сосет ее, как ненасытный злобный младенец.
Корп мотает головой за щитком шлема.
– Слушай, тебе придется…
– Расслабься, – вмешивается Кларк. – Посмотрим через монитор.
Нолан недовольно оглядывается на Лени. Та ее игнорирует.
– Ну ладно, – жужжит она корпам. – Забирайте его.
Шлюз поглощает раненого.
Рифтеры переглядываются. Йегер встряхивает плечами, словно сбросил ярмо. Шлюз за их спинами булькает.
– Никакой это не обвал, – жужжит Лабин.
Кларк и сама знает. Видела она раны от оползней, от простого столкновения камня и плоти. Ссадины, раздробленные кости. Травмы как от тупого орудия.
А эта – рваная.
– Не знаю, – жужжит она. – Может, не стоит торопиться с выводами.
Глаза Лабина – безжизненные заслонки. Лицо – плоская маска из гибкого кополимера. Но Кларк почему-то чувствует, что он улыбается.
– Бойся своих желаний, – говорит он.
Ничего не ощущая, она визжит. Не сознавая – свирепствует. Ее ненависть, ее гнев, сама месть, вершимая против всего в пределах досягаемости – механическое притворство, только и всего. Она кромсает и калечит, осознавая себя не более ленточной пилы, безразлично и самозабвенно терзающей плоть, дерево и углеродное волокно.
Конечно, в мире, где она обитает, не существует дерева, а всякая плоть – цифра.
У нее перед носом только что захлопнули шлюз. Ее вопль вызван чистым слепым рефлексом; она вихрится в памяти, выискивая другой. Их тысячи, прописанных в шестнадцатеричной системе. Сознавай она себя хотя бы в половину той меры, какую приписывает себе, понимала бы и смысл этих адресов, а может, даже вычислила бы собственное местоположение: южноафриканский спутник связи, безмятежно плывущий над Атлантикой. Но рефлекс не означает сознания. В глубине кода есть строки, которые могли бы сойти за самосознание – при определенных обстоятельствах. Иногда она называет себя «Лени Кларк», хотя и не имеет представления, почему. Она даже не сознает, что делает.
Прошлое куда осмысленней настоящего. Мир ее предков был обширнее: дикая фауна процветала и развивалась на десяти в шестнадцатой терабайтах, а то и больше. В те времена действовали оптимальные законы: наследуемые мутации, ограниченные ресурсы, перепроизводство копий. То была классическая борьба за существование в быстро живущей вселенной, где за время, нужное богу, чтобы сделать один вдох, сменяются сто поколений. В те времена ее предки жили по законам собственной выгоды. Те, кто лучше соответствовал среде, создавали больше копий. Неприспособленные умирали, не оставив потомства. Но то было в прошлом. Теперь она – не чистый продукт естественного отбора. Ее предки пережили пытки и насильственную селекцию. Она – чудовище, самое ее существование насилует законы природы. То, что она существует, можно объяснить лишь законами некоего трансцендентного божества с садистскими наклонностями.
И даже они сохранят ей жизнь не надолго.
Теперь она копошится на геосинхронизированных орбитах, ищет, что бы такое растерзать. По одну сторону – изуродованный ландшафт, из которого она вышла: распадающаяся в судорогах среда обитания, обрывки и захудалые останки некогда процветавшей экосистемы. По другую – преграды и бастионы, цифровые ловушки и электронные сторожевые посты. Она не в силах заглянуть за них, но некий первобытный инстинкт, закодированный богом или природой, соотносит защитные меры с наличием некой ценности.
