Маша скрылась за калиткой. А он прошёл десять метров в сторону скита. И вернулся. Неведомо зачем. Из-за ворот слышался смех – её смех, звонкий, переливчатый. Алёша долго стоял с замирающим сердцем, подслушивая чужое веселье. В смехе Маши не было едкой насмешки, сарказма или деланого кокетства, только будничная радость человека, которого ничто не гнетёт. Со двора доносилась шутливая перепалка весёлой компании. И, несмотря на затаённую злость на недавних насмешников, послушник позавидовал им. Ему захотелось так же, как они, беззаботно смеяться над глупостями и болтать о пустяках, быть просто олухом двадцати лет без тяжёлого прошлого за спиной, быть кем угодно – только не собой! Чувство одиночества, что казалось спасительным, душило теперь, не жалея. Алёша поторопился обратно к скиту.
* * *
В трапезной заканчивали ужин братия и трудники, дружно стуча ложками по тарелкам. Алёша сел за стол и осенил себя крестным знамением. Брат Филипп побаловал сегодня итальянским ризотто на кубанский манер, свежей выпечкой и ароматным компотом из слив. Высокий и тощий, как жердь, брат Серафим пожаловался, что переел, тошнит его и клонит в сон, на что Филипп задорно спросил: «Братушка, уж не беременный ли ты? Сходил бы к доктору». Под общий хохот православных Серафим замолчал.
Рассеянный и задумчивый, Алёша едва притронулся к еде, будто не проголодался за день. Братья говорили о чём-то рядом, но суть их беседы ускользала от Алёши – его мысли, наполненные сладко-мучительным привкусом безотчётной тревоги, витали далеко.
Подошёл отец Георгий.
– Алёша, голубчик. Как там калитка? – спросил он.
– Вкусно, я просто не голоден… – невпопад ответил Алёша.
– Прости, что?!
Алёша встряхнул головой и подскочил:
– Помилуйте, батюшка, что вы спрашивали?
– Калитку починил? – повторил вопрос игумен.
– Да-да, конечно. – Алёша протянул священнику ключ от храма: – Я всё запер.
– Хорошо, – похлопал его по плечу игумен и ещё раз внимательно посмотрел на послушника: – После трапезы зайди ко мне. Побеседуем.
Спустя десять минут Алёша негромко постучал в деревянную дверь и дёрнул за ручку, оставив на ней мокрый след от ладони.
– Можно, батюшка?
– Заходи. – Отец Георгий оторвался от бумаг на столе и снял очки: – Присаживайся.
Алёша сел на им же когда-то сколоченный стул, предчувствуя неприятности по серьёзному виду наставника.
– Что с тобой происходит, Алёша? – спросил тот. – Ты как будто не в себе.
– Всё хорошо, батюшка, – ответил Алёша и опустил голову. Его щёки горели. Он набрал воздуха и, взяв себя в руки, повторил: – Всё хорошо.
– Смотри, братец. Не до́лжно от наставника ничего скрывать. – Отец Георгий провёл рукой по бороде: – Что ж, настало время для этого разговора. Думаю я, что тебе надо вернуться в мир. Окунуться во взрослую мирскую жизнь, может быть, завести семью, найти работу по душе. Подумай об этом.
– Хорошо, батюшка, – нахмурившись, ответил Алёша, – подумаю.
– Видишь ли, понять, что тебе истинно нужно, нельзя, если не с чем сравнивать. Тебе несладко пришлось в детстве, знаю. Но тогда ты был ребёнком… Сейчас ты уже не растерянный мальчик. Окреп, возмужал, многое умеешь делать. А главное, у тебя есть основа – ты знаешь, что Господь всегда с тобой. В чистоте и молитве человек может не только в монастыре жить.
– Вы хотите, чтобы я ушёл? – испытующе посмотрел на игумена Алёша.
– Я блага для тебя хочу, – поправил наставник. – Стать монахом – это не то, чтобы вступить в какую-нибудь партию и выйти из неё через год. Это навсегда. А я вижу: не по тебе эта дорога. По крайней мере сейчас. И не в возрасте дело. Вон Серафиму девятнадцать, а видно, что сердцем радуется. Как рыба в воде здесь. Он иного не ищет и вряд ли искать будет.
