Очень может быть, что у Севки был свой броневик, приведший его к революционным матросам Гельсингфорса, и что он (скорее всего!) был искренен в своём порыве прекратить чинимое матроснёй. Но нас уже убивали…
… а потом я убил Севку, который просто оказался ближе других и из-за своёго чёртова комиссарского плаща показался самым опасным!
Всю жизнь помнить буду… до самой смерти. Кажется, себя уже помнить не буду, а Севку не получится забыть.
– … вот такие, – слышу я, и отбросив одеяло, сажусь на койке, опустив вниз босые ноги и нащупывая стоящие в узком проходе ботинки. Потерев лицо руками, вбиваю босые ступни в обувку и иду в гальюн, где уже образовалась нетерпеливая очередь.
К запахам и скажем так, некоторому скотству я уже притерпелся или вернее будет сказать – вернулся к истокам. Однако же это не значит, что я воспринимаю как должное длинную тухлую отрыжку, зевание во всю нечищеную пасть и прочие вещи, естественные для этого времени и среды.
Тем слаще будет вернуться к какому-то подобию цивилизации, где имеется нормальный ватерклозет, окружающие пахнут не застарелым потом, а одеколоном, а обсуждая женщин, не употребляют обсценную лексику. По крайней мере – часто не употребляют.
Сделав свои дела, наскоро чищу зубы, умываюсь холодной, несколько затхлой водой и возвращаюсь в кубрик, где уже стоят клубы табачного дыма. По мере возможности делаю лёгкую зарядку, повращав в разные стороны корпусом и покрутив шеей. Затем одеваю высохшие за ночь постиранные носки, и иду есть, стараясь не зевать слишком уж широко.
Кормят на «Ольборге» сносно, и уж во всяком случае не хуже, чем во время срочной службы. Картошка во всех видах, тушеноё мясо, солонина, рыба, овощи и дешёвый, дрянной, но крепкий и сладкий кофе. Сносно.
У меня ещё несколько обложено горло и заложен нос, так что всё кажется почти безвкусным, да и аппетита особого нет, ем через силу, потому что надо. Нет ни возможности, ни желания отлёживаться в постели, да и откровенно говоря, в таких условиях отлёживаться как-то и не тянет.
– … придём домой, и я со своей Мартой неделю из кровати только пожрать и посрать вылезать буду! – лязгая ложкой о жестяные бока миски, заявляет лопоухий, совсем молоденький парнишка вряд ли старше меня, но уже женатый и имеющий ребёнка, – Нового делать будем!
– Мин – как клёцок! – эмоционально рассказывает кочегар, – не забывая торопливо жевать, – Четыре парохода уже на дно…
– … стучит, говоришь? – озабоченно хмурится механик, забывая жевать и замерев с полуоткрытым ртом, – Озадачил ты меня! Послушать надо движок и…
– … а я ему в рыло – на! – щурит густые брови Эрик, любитель кабацкого бокса и гордый обладатель трижды сломанного носа, – С одного удара!
– Во! – он демонстрирует соседям сбитые костяшки на увесистых, мосластых кулаках, – С такими лапами и кастета не надо!
– В трюм сегодня, – не переставая жевать, обращается ко мне боцман, – я тебе потом покажу, что делать надо.
Киваю молча, прикладываясь к полулитровой кружке с кофе. Свой проезд, дабы не вводить по искушение малых сих, отрабатываю в качестве трюмного матроса, занимаясь самой грязной и черновой работой. Гальюны мне, к слову, не доверяют, хотя я был внутренне готов. Но нет, здесь какая-никакая, но квалификация требуется! Вроде как…
Хотя подозреваю, дело не в отсутствующей квалификации говночиста и гальюнщика, а в красках расписанной расправе над революционными матросами и моей выразительной физиономии палача мафии.
