В руках у нее зажаты в охапку граненые стопари.
– Ааа, брось, женщина! – Сандро передергивает плечами, одновременно усмехаясь, что его уличили столь быстро. – Ей в КГБ работать, клянусь, – говорит он, ставя бокалы на стол. – Так и живу со следователем. Ну, было у меня настроение из хрустальных бокалов выпить! – обращался он снова к Цире. – Зачем сирену включать?!
– Князь ты авлабарский, – ворчит Цира, отходя от окна. – Последние бокалы разбей.
Услышав оживленный, с позвякиванием и подшучиванием, шум затевающейся пьянки, Леван выходил во двор. Мужчины, как положено, тут же приглашали его к себе – а все же с некоторой заминкой.
– Сейчас в магазин схожу, – говорит он, чем вызывает общее раздражение.
– Какой магазин! Иди садись, все уже есть… Эх, Леван, дорогой, слишком долго ты в Москве жил!
Он быстро наполнялся до края. Чувства, словно весь день просидевшие на цепи овчарки, метались в нем и придавали массу ненужных порывистых движений. В глазах его появлялся мокрый блеск, и ему становилось трудно дослушивать чужие тосты. Он сидел некоторое время тихо, глядя сквозь линзы неподвижными, несоразмерно большими глазами. И вдруг вскакивал и убегал домой. Все уже знали, в чем дело.
– Сейчас будет.
– В прошлый раз слишком громко получилось, а? Моя теща с дивана свалилась.
– Они у него разные, по-разному стреляют.
– Вот то, длинное, с оленями, самое громкое, по-моему.
– Ты, наверное, того не слышал, которое спереди забивать нужно.
– Заберут его когда-нибудь, заберут.
– О! Сегодня вон какое выбрал.
В руках у Левана длиннющее ружье с расширяющимся к концу дулом. Кажется, такое называется пищалью – или мушкетом, у него их штук десять, и все в рабочем состоянии. Он заряжает их разной металлической мелочью вроде шурупов от конструктора.
– Да здравствует император Чжуаньцзы! – кричит он.
И раздается оглушительный, вполне пушечный выстрел, от которого смолкают сверчки, у стоящих поблизости мальчишек закладывает уши, а над крышей молоканского дома рассыпается, хлопая крыльями, голубиная стая. Леван убегает с ружьем наперевес.
– Заряжать понес, – комментируют зрители.
Но во второй раз вслед за Леваном выскакивает Манана. При людях она на него не кричит. Стоит рядом, заткнув уши, дожидаясь, когда громыхнет.
– Да здравствует блистательный Людовик, Король-Солнце!
– Леван, – кричат ему из-за столика, – «воронок» уже выехал!
– И Людовика под статью подведешь, неудобно будет.
Разгоняя рукой пороховое облако, Манана спешит увести отца домой и виновато улыбается выглядывающим в окна соседям – мол, вы уж извините, извините. Заперев отца на ключ, она возвращается во двор и подходит к мужской компании. Стоит, держа спину чересчур прямо. Как ни старается она сдерживать голос, но слезы так и клокочут.
– Я же просила вас, ну я же просила. Нельзя ему, понимаете, совсем нельзя. Врачи сказали, от алкоголя это в любой момент может случиться. – Мужчины мрачно молчат. – Пожалуйста, я ведь просила.
Манана собирается еще что-то сказать, но слезы напирают. Мужчины сидят понурые.
– Мы не врачи, чем мы ему поможем? Если и в Москве не помогли… Но разве лучше человеку пить взаперти, скажи? Все скажите.
И все соглашаются, что – нет, нельзя пить человеку взаперти.
Он начал готовиться к слепоте заранее. Купил тросточку и черные очки.
По утрам, покормив воробьев, он зажмуривался, выставлял вперед эту длинную суставчатую палочку – и шел по двору. Стук-стук, стук-стук. По кругу вдоль бордюра, огораживающего дворовый сквер, подглядывая на поворотах. Это жуткое упражнение он заканчивал, когда дети начинали выходить в школу.
