– О, Господи, – прошептал Сол, когда Чакона подошла к концу.
Нет, не о любви он думал, когда среди ночи вышел из своего флигеля и направился к флигелю девушки. Не о любви, но о доверии. И о том, каким сильным и счастливым может сделать человека доверие. Не о любви он думал, когда звонил в ее дверной колокольчик, и, чувствуя нервный импульс в зажегшемся свете, но о той боли, которая надрывала ему сердце.
– Кто там? – услышал он ее встревоженный голос.
– Я, – ответил он.
Не о любви он думал долгую минуту, пока Наоми надевала халат и приглаживала волосы, прежде чем открыть дверь, но о том, что через минуту он скажет то, что просто не могло быть правдой, хоть таковой и являлось. Невозможной правдой.
Замок щелкнул, дверь открылась, и он увидел ее искренне взволнованное лицо. Внимательно глядя в ее глаза, он еще раз убедился, что не ошибся.
– Сол, что случилось?
Он крепко сжал челюсти и опустил взгляд.
– Два года назад я почувствовал некоторую скованность в запястном суставе правой руки и записался на прием к ревматологу. Это оказалось пустяком, какой-то невралгией, реакцией на холодную погоду, я уж толком и не помню. Да и не в этом дело. А дело в том, что когда я вышел… – Сол покачал головой и усмехнулся, после чего сделал шаг назад и стал прохаживаться из стороны в сторону на расстояние трех шагов, чувствуя, что так легче говорить. – В общем, на прием к этому же врачу ждала своей очереди женщина, мимолетная встреча с которой стала моим проклятьем. Ее руки, Наоми… они были скрючены так, словно рядом с ней сидел какой-то призрак и, выламывая пальцы, силой удерживал их в этом выломанном положении. Обтянутые синюшной кожей, с узловатыми и красными суставами, похожими на нарывы – эти пальцы были едва ли не самым тяжелым зрелищем в моей жизни, с точки зрения ужаса, поселившегося в моей душе при мысли о том, что артрит в такой страшной форме мог бы постигнуть и меня. Я был испуган, понимаешь? Я встретился с ней взглядом, и этот взгляд мерещится мне и сейчас. Взгляд человека, истощенного от постоянной физической боли, выматывающей мясорубной боли, не позволяющей сосредоточиться ни на чем ином кроме боли, понимаешь? Прошло два года, но с тех пор не было ни дня, чтобы эти пальцы не стали моими пальцами. Ты меня понимаешь, Наоми?
Сол остановился и взглянул на девушку. Она продолжала стоять у двери, опершись правым плечом о стену. Ее бледное лицо в ночном свете выражало тревожную серьезность на границе со страхом. Наоми не ответила, но ее прямой взгляд в лицо, подсказал Солу, что если она и не понимает, то очень хочет понять.
– Я… – он уже был готов высказать то, что собирался, но слова застряли в горле.
Сол нервно рассмеялся и закурил. Выпустив густое облако дыма, он закрыл глаза и призвал на помощь предательскую память. «Клянусь» – прошептала в его голове Кейт.
– Наоми, я мечтаю, чтобы мои пальцы сковал артрит, и я навсегда был лишен возможности профессионально играть на рояле.
Хоть глаза его были закрыты, но в тот же момент перед его взглядом поплыла густая тьма, словно проникавшая прямиком в разум. И если бы он стоял не перед едва знакомой девушкой, а, например, перед Эйном, или если бы произнес свое признание перед иконой, единственное на что у него сейчас хватило бы сил – это рухнуть наземь и дать волю слезам. Дать волю ненависти и презрению к человеку, который отдал детство и юность тому, что в итоге он будет мечтать похоронить в болезни.
