Когда, будучи взрослой, я рассказывала это моей маме, она недоверчиво хмыкнула:
– Маленькая ведь ты была! Не могла помнить деда.
А я даже его живого немного запомнила. Правда, очень смутно, да и то потому, что он мастерил под навесом рядом с сараем верёвочные качели для меня. И запомнила его шершавую ладонь, когда он гладил меня по голове и рукам.
Мои братья больше, чем мама, верили моим детским воспоминаниям и даже прибавляли свои детали. Например, мой брат Евгений – всего на год старше меня – тоже запомнил похороны деда Тырданова. Он рассказывал, что ехал на телеге с каким-то мальчиком и тот хвастливо заявил:
– А мой дедушка давно помер, от него остались под землёй одни кости!
Брата задел хвастливый тон мальчишки и он ответил:
– Ну и что? Скоро и от моего дедушки останутся одни только кости!
Сам процесс похорон он не запомнил. Видимо, тоже бегал с ребятнёй среди могил. Но запомнил, что обратно с кладбища его, полусонного, несла на руках мама и ему было хорошо и уютно.
Счастливое время! Мы, ребятишки, ещё так малы и не понимаем, что рядом с жизнью ходит смерть. Ведь где-то шла большая война, убивало много-много людей. А мы есть, живём и уверены в том, что будем жить всегда!
Три года мне исполнилось 22 декабря 1942 года. Мама моя пригласила фотографа – я запомнила, что это была «тётя». Именно по этой детали моих воспоминаний моя мама поверила мне, когда я ей сказала, что помню, как меня фотографировали.
Перед этим меня одевали и обували. Чулочки, ботиночки. Плотное серенькое в мелкую клетку платьице, вокруг шеи повязали мягкий широкий воротник круглой формы и жёлтого цвета. Что жёлтого, на чёрно-белой фотографии нельзя было видеть, но мама подтвердила спустя годы:
– Жёлтого. Была такая пелеринка, связанная из шёлковых ниток.
Платье было с карманчиками. На стриженую мою голову с трудом – мало волос – привязали бантик, да так неудачно, что он на фотографии получился в виде бугорка сбоку макушки. Потом, разглядывая эту фотографию, мои братья каждый раз говорили:
– Вот Люська. А на голове у неё шишка!
И меня эти слова сильно обижали, и каждый раз я капризно ныла:
– Мам! Ну, чё они смеются? Скажи им, что это не шишка, это – бантик!
А как получилась эта фотография, мне было совсем непонятно. Меня поставили на столик. Тётя-фотограф сказала, что из этого стеклянного глазочка на ящике в виде гармошки вылетит сейчас птичка. В это я поверить не могла, потому что глазок был стеклянный и без дырки – птичке оттуда никак не вылететь. Поэтому я получилась на фотокарточке с недоверчивым и испытующим взглядом. Мама моя недовольно сказала потом:
– Хоть бы улыбнулась! Смотрит букой.
А чего улыбаться, раз тётенька сказала неправду и никакая птичка не вылетела!
А теперь я иначе смотрю на это моё детское изображение.
С фотографии девчушечка-трёхлетка
Смотрит так, что душу мне прожгла.
– Ну-ка, бабушка, скажи, ответь-ка,
Как ты жизнь свою-то прожила?
Говорю девчушке я со вздохом:
– Ох, не спрашивай! Какое твоё дело?
Прожила я хорошо ли плохо,
Но жила на свете, как сумела.
Ты вот ничего пока не знаешь,
Как пойдёт твоя большая жизнь.
Ты мала, совсем не понимаешь,
Что во мне добро со злом сошлись.
Я жила, сама с собою споря,
Словно чувствуя твой чистый строгий взгляд,
Знала я и радости, и горе,
А теперь вот близок мой закат.
И душа моя порой мятётся:
Господи! Прости за всё меня!
Знаю, девонька, как жизнь твоя соткётся,
