К концу тирады его рычание перешло в крик. Его пальцы вцепились в столешницу, и он в ярости, в неожиданном припадке безумия дернул ее так, что пирог с безе подпрыгнул и упал на пол.
В бистро повисла мертвая тишина – остальные посетители сперва уставились на Жана Ги, потом отвернулись, словно он вдруг разделся до исподнего. Обнажил то, что не принято показывать посторонним.
А потом, когда прозвучало это слово, он лишился и последних покровов, оставшись голым, как новорожденный младенец.
«Бремя. Бремя».
Тишина снова окутала их, слышались только тихие всхлипы Жана Ги, который с трудом дышал, борясь со слезами, застилавшими глаза. Он отодвинул назад свой стул. Вернее, попытался. Хотел встать. Уйти. Но он оказался слишком плотно втиснутым в угол.
А Гамаш все так же хранил молчание.
Жан Ги чуть было опять не сорвался в крик, он собирался потребовать, чтобы его немедленно выпустили из-за стола, но взглянул на старшего инспектора и увидел слезы на его глазах.
* * *
– Что с ними такое? – спросила Хания Дауд.
Кроме нее, никто не смотрел в ту сторону.
– Ничего, – сказала Клара. – Просто у них был трудный день.
– Вот как. – Хания узнала более крупного мужчину – старшего копа, она видела его сегодня в новостях. – Почему вы их не любите? Что они вам сделали?
– Ничего, – ответила Рут.
– И все же, наверное, они что-то натворили. Когда они вошли, вы показали так. – Хания выставила средний палец. – Кажется, это означает «идите в жопу».
Мирна удивленно вскинула брови.
– А еще это жест обожания, – пояснила Рут. – Если тебе вручат Нобелевскую премию, ты можешь начать свою речь с этого.
Хания Дауд улыбнулась, продолжая сверлить старуху жестким взглядом. Потом перевела его на полицейских.
– Они агрессивны. Не владеют собой. И наверняка вооружены. – Она огляделась. – Не думаю, что мне здесь нравится.
Жан Ги опустил голову и закрыл лицо руками, пытаясь подавить рыдания.
Арман внешне оставался спокойным, хотя морщинки в уголках его глаз были влажными от слез.
Он достал чистый платок, толкнул его по столешнице в сторону Бовуара, а сам промокнул глаза салфеткой.
Наконец, вытерев лицо и высморкавшись, отец Идолы посмотрел на ее деда.
Но прежде чем Жан Ги успел заговорить, Арман сказал:
– Я прошу прощения. Ты прав. Теперь все в твоей жизни связано с Идолой и Оноре. Я должен был понять это. Прости меня. Я не должен был ставить тебя на этот пост. Я совершил ошибку.
В самой ситуации, созданной Эбигейл Робинсон, было что-то, пробуждавшее в людях худшее. Но что? Хотя Гамаш теперь стоял перед собственной неудобной правдой.
Профессор Робинсон обнажала ярость, хотя и не творила ее. Страх. И да, вероятно, даже трусость, которую люди скрывали. Она являла собой некую генетическую мутацию, провоцирующую болезни, которые обычно не проявляют себя.
Она действовала как катализатор. Но потенциал, болезнь уже существовали.
И теперь Эбигейл Робинсон путешествовала по всей стране, по всему миру в Интернете, своей сухой статистикой пробуждая в людях самые глубокие страхи, негодование. Отчаяние и надежды.
Жан Ги опустил глаза и, словно в коматозном состоянии, уперся неподвижным взглядом в руины лимонного пирога с безе.
– Что? – прошептал Арман, чувствуя, что Жан Ги выговорился не полностью. – Мне можешь сказать.
– Бремя. Я назвал собственную дочку бременем. – Он поднял опухшие глаза на Армана. – И…
Арман ждал.
