– Ух ты! Это же Матросский мост. Прямо как настоящий! Ну, молодец!
– Он может червонец нарисовать, – подобострастно вякнул Гендос. – И стольник!
– Правда можешь? – усмехнулся Пипа.
– Могу. Но за это в тюрьму сажают. Я уже говорил…
– Это точно, – кивнул Пипа. – Сажают. А художник должен жить на воле, как птичка. Ему на киче делать нечего.
Он помолчал, потом ухватил Гендоса за ухо. Видно, ухватить за нос побрезговал.
– А ты запоминай, парашник… Ещё раз кто-нибудь тронет художника – ноги повыдираю, пасть порву. Понял?
Пипа дёрнул его за ухо, а Гендос заплясал и заверещал.
– Ты не бойся, – сказал мне защитник. – Рисуй дальше. В случай чего – стучи…
И ушёл. А я с восторженным замиранием сердца ещё раз дал Гендосу по морде. Он даже глаз не поднял. Надолго запомнил я этот восторг безнаказанности…
Через полгода Пипа снова сел – уже в настоящую, взрослую, тюрьму. Больше я его никогда не встречал. Но меня с тех пор не обижали. Наверное, Гендос боялся, что Пипа рано или поздно вернётся и выполнит свое страшное обещание. А скорей всего, нашёл новый объект для издевательств, у которого не оказалось защитника.
Рисовал я много, потому что мне это нравилось. И ещё избавляло от необходимости общаться со сверстниками, которые казались маленькими и глупыми. Рисовал много и, казалось, замечательно. Однако Исидор Петрович, разглядывая мои листы, почему-то всегда хмурился и раздраженно потирал пух на лысине:
– Запала тебе не хватает, Чижиков, запала… Начинаешь аккуратно, детали попервости обдуманно пишешь. А потом запал кончается и начинается торопыжество. Начинается карикатура! И получается у тебя не дом Шереметева, а какой-то Семипалатинск! Ну, разве ж так можно? Ну, так же нельзя! Ты же ни в какое училище не поступишь!
Исидор Петрович всю жизнь одиноко просидел в Москве – тихо, как мышка, чем-то однажды крепко напуганный. Даже в Подмосковье не выезжал, а для пленэра ему хватало Сокольников. Зато мечтал о дальних путешествиях. Настольная книга, «Атлас мира», была залистана до дыр. Я слышал однажды, как Исидор Петрович рассказывал учителю физики, такому же трухлявому мухомору, о трагической смерти соседа:
– У него случился очередной необязательный Баб-эль-Мандеб. Супруга узнала и забилась в Патагонии, а потом устроила настоящие Дарданеллы. Он хлопнул дверью, и Пэнхулидао. А на улице – какой-то Занзибар на грузовике… И представьте себе – полный Череповец!
В восьмом классе мне надоели упреки Исидора Петровича в отсутствии запала. И я пошёл в секцию бокса, где обнаружил немало таких же, как сам, мелких гуманоидов, мечтавших стать большими и сильными. Полгода мы кувыркались на матах в спортзале, подтягивались на перекладине, отжимались и прыгали со скакалкой. Я собрался уходить из неинтересной секции, но тут нам, наконец, раздали перчатки – тяжёлые, набитые конским волосом и провонявшие потом, снаряды.
– Ахтунг, надёжа советского спорта! – сказал тренер Савкин, отставной офицер и бывший чемпион Западной группы войск. – Из мешков с отрубями вы превратились в людей. Вы научились правильно держать свое хилое тело. Теперь будем учиться правильно бить, а также защищать живот и рыло.
Самым сложным оказалось научиться прикрывать именно рыло. Не раз являлся я домой то с подбитым глазом, то с распухшей губой, то с царапиной от чужой шнуровки.
– Бедный ты мой, бедный! – причитала мама и прижимала к груди как маленького, и мне для этого уже приходилось наклоняться. – Бросил бы ты, Павлуша, такой спорт! Ну что это за спорт – бить людей по лицу?
