– Так это правда? – спросила я его. – Она умерла?
Кот, естественно, мне ничего не ответил, а я принюхалась и заметила едва уловимый запах запеченного мяса и грибов.
Поверить в то, что старуха была способна приготовить хоть что-то съестное, было просто невозможно. Проще поверить, что Тихий океан высох, чем в то, что старушенция знала, где лежат продукты или стоят кастрюли. Но, бросив беглый взгляд на кухню, я тут же убедилась в своих предположениях. Грязная посуда громоздилась в мойке. Дверца духовки приоткрыта, и в ней до сих пор горит огонь. Весь стол завален очистками, что валялись в луже крови, вытекшей из куска мяса, которое она размораживала перед приготовлением.
– Как такое возможно? – спросила я скорее сама себя, чем кого-либо, вдыхая исчезающие запахи лука и запеченного теста. Снова вспомнила, буквально против своей воли, как когда-то в детстве отказывалась от бабулиной стряпни, так как всегда думала, что старуха что-то подсыпала в неё. Нечто порошкообразное и хрустящее на зубах, тошнотворно пахнущее.
– Ты знала, что она умеет готовить? Отвечай мне, Ута. Ты знала?! – спросила я мать, но услышала лишь жалобно мяукнувшего кота. – Пошёл нахер отсюда. Чего расселся посреди дороги? Ты же знаешь, мама, как много я голодала. Как часто отказывалась от тех похлёбок, что подсовывала мне старуха. Они пахли травами! Свиньи питаются лучше, чем питалась я. Разве не правда?! Что же ты молчишь? Как так случилось, что я пришла увидеть смерть, а она не то что не умирает. Она готовит!
Ответом была тишина.
«Не накручивай себя. Не вздумай заплакать, глупая дура. Ты ведь знаешь, что никуда она не вышла. Да, она что-то там приготовила, но что с того? Ведь она вовсе не шастает по лесам, как обычно. Ты знаешь, что она в доме. Лежит и не произносит ни звука. Слушает тебя. Ждёт тебя».
Как же часто я представляла день её смерти. Желала увидеть её заблёванный бездыханный труп. Почти окоченевший, утративший былую гибкость. Старуха и сама не раз говорила о скором своём уходе, но, о боже, как же я ждала этого дня!
В своих мыслях, погружённых в темноту укрытой ночью комнаты, я находила её, скрюченную на постели, в тщетных попытках сползти и позвать на помощь, с раззявленным в беззвучном крике ртом. Вонючую, холодную, в луже собственных экскрементов. Тихая, ничем не примечательная смерть. Один из нелюбимых моих вариантов.
Были и другие. Более изощрённые, в которых я представляла, как она падает с лестницы, ведущей на чердак, куда старуха ползала систематически, совершая какой-то ей одной известный ритуал. Я никогда не спрашивала, что находится на чердаке. Откровенно говоря, мне было плевать, чем заняты её гнусные мысли, но часто думала, как выхожу из сарая с пилой и подпиливаю самую верхнюю ступеньку. Я практически слышала, как старуха громко охает от изумления и ужаса неминуемой боли от падения. Хватается за сердце, сжимая свою грузную обвисшую грудь, хлопает выпученными от страха глазами и кубарем катится вниз, сверкая грязными панталонами. Слышу хруст её дробящихся костей, и он похож на музыку, ласкающую мой слух. Хочу, чтобы она страдала так же сильно, как страдала когда-то я. Чтобы корчилась от боли. Чтобы старые хрупкие кости прорвали её жестокую плоть и торчали наружу, как свидетельство испытываемых мук. Хочу слышать тихие всхлипывания, когда она сообразит, что внучка не станет помогать. Будет смотреть и наслаждаться сумасшедшим взглядом, умоляющим о пощаде.
