– Вы разочаровались в ней после того эпизода? – спросил Танцырев.
– Нет. Но я до сих пор ощущаю ту же брезгливость, когда вспоминаю об этом. Это совершенно необъяснимо. Даша тут ни при чём.
– У вас была близость с Дашей после этого случая?
– Да, это никак не повлияло. Но вскоре мы расстались. По другой причине.
Танцырев дожимал меня вопросами. Он брал консервный нож и выпускал прошлому кишки. Он говорил, что даёт мне фонарь и показывает, где искать. Это напоминало уборку шкафа, куда тридцать лет никто не заглядывал.
Понятия «хорошо» и «плохо» постепенно исчезали, как и понятия «прилично» и «неприлично». Рассказывая мухе в плафоне об эрекции в возрасте 12 лет, я испытывал не больше смущения, чем если бы объяснял ей устройство телескопической удочки.
Танцырев никогда не пояснял причину своего интереса к тем или иным эпизодам моей жизни. Он не давал ответов.
Я скучал по методу Лодыжкина, который тоже любил вопросы, но любил и разгадки. От Танцырева я выходил выжатый как лимон и разбитый, словно в моих внутренностях помешали чайной ложкой.
* * *
После сеанса мне всегда хотелось увидеть Меца, и, если удавалось поймать его, мы шли в курилку и говорили о какой-нибудь ерунде. Я спрашивал:
– А бывал ты прямо на грани, чтобы кого-нибудь пырнуть?
– Много раз, – кивал он, затягиваясь.
– Ну, например?
Дым расползался по комнате, как жадная ладонь. Мец разгонял его рукой, чтобы мне не ело глаза.
– Да вот явился тут в кузницу один хахаль, любитель по этой части… – он делал жест, означающий соитие. – И начал мне хамить из-за какой-то дуры. Я как раз клинок выбивал. Хотел его прямо эти клинком и уложить. Только жалко стало.
– Хахаля?
– Клинок, балда. Только из печи вытащил. Он же как пластилин.
– Стамеской бы ему дал.
Мец кривился:
– Какой стамеской? Мы же не мясники какие-то. С чувством надо, со смыслом… Стамеской…
Моя неразборчивость в выборе оружия приводила Меца в недоумение.
Как-то я рассказал Мецу о видениях, связанных с братом. У Меца были свои гремлины, с которыми он научился жить. Его метод был прост.
– Так скажи ему: отстань! – взгляд Меца стал жёстким. – Скажи: достал меня! Если брат мне, то прости за всё и иди с миром. А не пойдёшь…
– Так просто? – усмехнулся я. – Отстань – и вся психотерапия?
– А это смотря как скажешь, – Мец со злостью сунул окурок в банку из-под шпротов.
Что-то на него нашло в тот вечер. Он показал мне нож, который протащил в клинику и припрятал за трубой, идущей по верху стены в нашей курилке.
– Снился мне один… – рассказывал Мец. – Так я говорю ему… Мысленно говорю, во сне… Я тебя, паскуда, один раз предупрежу: приснишься мне ещё раз, я тебе, гнида, этот нож по самую рукоять вставлю!
Он перевернул нож в руке и протянул рукоятью вперёд.
Рукоять ножа стала тёплой. Я запоминал его вес. Нож запоминал форму моей ладони. Так собака и хозяин узнают друг друга. На какую-то минуту я вдруг хорошо понял Меца. Нож в руке ободряет. Нож в руке – это ответ на многие вопросы, пусть даже они не выходят за пределы твоей головы.
Я вернул Мецу оружие. Взобравшись на табурет, он долго крепил его на трубе.
Мец знал об унижениях. Я понимал, кто ему снится.
Он вырос в шахтёрском посёлке Тульской области в семье, где профессия шахтёра была возведена в ранг культа. Его отец и братья были крепки и дородны, но сам он родился слабым и уступал в силе и ловкости даже младшей сестре. Возможно, Меца подкосила болезнь – совсем маленьким он едва не умер от брюшного тифа или сальмонеллёза и всё детство оставался чахлым, сутулым и подверженным всякого рода вирусам.
