БЛЕF - страница 37

Развязка наступила неожиданно, на первой же совместной новогодней вечеринке, которая распалась в восприятии Елены на ряд мучительно-комичных сцен. Квартира была генеральской: хозяин вместе со своей второй женой, скрипачкой из консерватории, был в длительной командировке. Устроить себе праздник в отсутствии ревнивой мачехи, которая была их ненамного старше, решили непоседливые дети. Их все называли Чук и Гек: оба были в светло-серых пиджаках, белых одинаковых рубашках и в тютельку похожи друг друга, включая их прилизанные в пику моде шевелюры; один был только в красном галстуке, а его брат-двойник в зеленом. Короче, оба были страшные милашки, бегло говорили на английском языке, показывали фотографии, где они стояли вместе в пионерском кумаче и в плавках на фоне Аю-Дага у «Артека», и были хороши во всяких прочих отношениях. А вот в своем стремлении объединить людей по «разным интересам» они перестарались. По комнатам слонялись взад-вперед умильно-пьяные и похотливо-льстивые, бесстыже льнувшие ко всем, по большей части незнакомые Елене парни и девицы. Сидевший рядышком самодовольный обольстительный Мишель своей рукой безостановочно, как напоказ блуждал в ее коленях под столом… Ей было жаль его. Ему хотелось возместить свою несостоятельность, на людях отыграться. Не понимая этого, он вел себя с ней так, будто бы она такая же, как те девицы, которые заслуживали ровно то, зачем их пригласили. Но он не придавал значения «таким вещам», лазил по ее колготам увлеченно, думая, видать, что дома у нее мешок одежды. В конце концов, бесплодное плутание его руки ей надоело. Напротив был голубоглазый необщительный блондин, как не замечавший ничего. По первому же впечатлению – самодостаточный, беспечный фантазер. Такой, немного на уме себе Пер Гюнт, который угодил в компанию ужасных троллей. Поэму Ибсена, с расклеившимся корешком, всю испещренную чужими комментариями на полях, она как раз тогда взяла в библиотеке и читала. И робко выроненный на тарелку нож. Последовавшая вспышка ревности Мишеля, его надменный, беспардонный тон. Её прощальная, от безысходности, пощечина… Как пошло всё, скорее прочь!

Она не помнила, как одевалась: Мишель был обозлен и не пытался удержать. Хотя она не думала тогда об этом, была не в состоянии ни сожалеть, ни рассуждать. Ей в тот же вмиг все опротивело. То оскорбление, которое он произнес при всех, хлестнуло слух кабацкой непристойностью. Или он рассчитывал таким путем ее унизить, обломать? Сердце охватила жуткая апатия, такая, что поначалу это оттеснило всю досаду на него. И было ощущение того, что все оборвалось. Только ощущение и было. А мыслей не было. Она была свободна от него и от самой себя? Как знать.

Наверное, она почти, что кубарем скатилась вниз по лестнице и пулей вылетела в дверь. Под козырьком парадного был он. Она узнала по упрямому лицу того голубоглазого, который будто потерял свою Сольвейг. Она не знала его имени, забыв уж и о том, что было за столом. И сколько же он тут стоит, – подумала, – притоптывая от мороза? Уж не иначе, хочет поразить своей предусмотрительностью, вконец очаровать. Ага, как представитель местной Армии спасения. А ведь она и не надеялась, при всей своей фантазии не помышляла учинить такое светопреставление своим ножом! Она отметила: как суслик, в пыжиковой вислоухой шапке, чуть-чуть сутулая, окоченелая фигура. Расхохотавшись, она едва не налетела на него. Думая предотвратить ее катастрофический полет, он граблями раскинул руки – и, поскользнувшись, сам чуть не упал. Уничтожающе взглянув, она уже открыла рот, чтоб выместить на нем свое негодование. И кем он только возомнил себя? Так и не сказав, что думает, она сторонкой обошла его. По состоянию ее души он был тут ни при чём, почти как телеграфный столб. Она была возмущена случившимся. Возмущена, но не свободна. И в довершение к тому все ее тело пробирал озноб. Минуту или две он шел за ней и что-то бормотал. Шагая по заснеженной дороге вдоль фасадов, она не разбирала слов. Ночь выдалась морозная и звездная, какой уж и не помнилось – идти и любоваться бы! По сторонам вздымались свечками дома того заволжского микрорайона с родимыми чертами захолустья, куда Мишель привез ее. Неполная далекая ехидно-желтая луна глядела сверху. И хруст шагов обоих эхом раздавался вразнобой. Его шаги то вроде затихали в нерешительности за спиной, то снова приближались. И, наконец, похрустывание четырех подошв слилось в одно.