– Ничего, ничего.
– Дозвольте к вам.
– Милости просим.
– Ничего, что я с немцем? Для языков по всем Европам вожу.
Через минуту ко мне в двери ввалилась такая лохматая громада, какой и в родных палестинах не найдешь. Купец был настоящий. Пудов от восьми. Борода седая кудлами, волоса еще русые. Глаза добродушные с хитрецой, так и говорили: милости просим к нашему пирогу. Только если насчет чего – то будьте спокойны. Мы сами промашки не дадим.
– Будем знакомы. Силантий Михайлович Слеткин. Калуцкий, первой гильдии. А это, дозвольте представить, язычник, хотя и немец, Адольф Израилевич Кукс.
– Куксенгоф, – поправил тот.
– Ну, будет с тебя и Кукса. Не важное кушанье. По третьей гильдии промышляешь, а в гофы лезешь. Не по карману тебе еще «гоф – то». Вот погоди, ограбишь нашего брата, тогда хоть Куксингаузен называйся, твое дело. Будешь платить первую гильдию, никто с тебя не спросит. В Австрии ваша братия все фон – бароны. А у нас с тебя и Куксы много довольно.
– Вы что же это, на богомолье? – спросил я у Слеткина.
– Мощам поклониться. Потому сами изволите знать, св. Николай чудотворец первеющий. Ну и дела есть.
– Торговые? Сношения хотите завести с Бари?
– Я то? Что вы, полноте. У меня коммерция заведена серьезная. Стану я с заграницей возжаться!
– Отчего же, дело хорошее.
– Ну, уж это пущай Куксы вот, которые поголоднее, простираются, а мы и дома сыты.
– У них, у Силантия Михайловича, большие хлебные операции, – пояснил Кукс.
– Большие, не большие, – самодовольно улыбнулся гость, – а мильона на полтора в год оборачиваемся. Нет, у меня здесь особенное. Совсем особенное. Такое, что сразу – то и не поверишь.
– Не секрет?
– Отчего же – с. Роду – племени ищем. Авось Господь благословит.
– Не понимаю!
– Так что, главная причина – две жены у меня были.
– Ну?
– И обе, которые померши. Во блаженном успении вечный покой рабам Доменике и Марии. Сирота я круглая. Един как перст. Капиталы есть, а наследников к оным – рабы Доменика и Марии не оставили. И выходит, ежели я ночным временем прийму кончину неправедную – все мои потроха на казну отпишут. Неужели ж я весь свой век для нее старался?
– А жениться вы не собираетесь еще?
– Нет. Пора и честь знать. Будет. За третий – то брак по – настоящему эпитемия полагается. Вот у Куксы три махоньких немчика в школу бегают, а у него и обороту всего на четыре пятиалтынных в день.
– Что ж вам в Бари за нужда оказалась? Сироту взять, так это дома лучше.
– Зачем мне чужого. Мне свое нутро подавай. Чтобы кровь моя вопияла!
– Ничего сообразить не могу.
– Такое дело, что сразу – то мозгами не обымешь. Мы из рода бедного. Это я только десять лет назад в гору пошел. Был у меня хозяин, тоже вдовый, богобоязненный. В черном теле меня держал, чтобы я не баловался, ну, а умер, царствие ему небесное, всё мне оставил. И дома, и лавки, и капиталы. И дело свое. Родных у меня только и значилось, что сестра. Мужняя. Ее супруг в свое время в буфетчиках на железной дороге помер и оставил ее, как птицу небесную. Скитайся – де, где тебе Бог укажет. Птице – то хорошо, она поклюет зернышек и много довольна, ну а человеку – Спаси Господи! У сестры были детки: сынок и дочка и родились вместе. Взяла она их с собой, собрала, что было, да и пошла по богомольям. Поняли?
– Понял.
– Потому у их вся семья леригиозная. Вот и сестра тоже. Прощалась – говорила: авось мне Бог поможет сирот поднять. Была она в Иерусалиме, на Афон толкалась, да не пустили туда. А напоследок получил я от нее весточку из Бриндизи – иду – де в Бари, Николаю Мирликийскому поклониться – и на том пошабашила. Назад – то я ее и не дождался. Хлибкая была, сквозная, должно в пути померла. Да ведь дети – то у нее остались? Куда – нибудь определили их? Положим, народ здесь по обличию мурин мурином, но и у муринов душа. Из муринов и святые были. А бабы ихние, даже вроде наших. В теле и к храму Божьему хорошо приспособились.
