– Вы знаете… – снова, как хороший стратег, зашёл издали Мирон Прибавкин, всё ещё старательно избегая бездонных глаз Галины Сорокопудской. – Нет трупа, нет дела!
– К-а-а-к-какого трупа?.. – заикаясь, опешила Галина Сорокопудская, и горестно всхлипнула, как скороварка на плите, но с таким предвестием ядерного фугаса, что Мирон Прибавкин едва не провалился сквозь все пять этажей в подвал, где находилась спец-лаборатория.
– Ну-у-у… это я так… образно… – поднял на неё узкие нанайские глазки Мирон Прибавкин и моментально сдался на милость победителю.
Он не мог устоять против её обворожительных, тёмно-серых, почти голубых глаз, которые между приступами слёз мерцали ещё и божественным светом.
– Нет! Не надо… не надо плакать… – сочувственно простонал он, – я приму ваше заявление тотчас…
Что я делаю? Что я делаю? – ужаснулся он, покрываясь холодной испариной, меня же распнут, аки Христа, имея в виду начальство сверху и ещё выше, куда не смел заглядывать даже в мыслях.
– Но… должен предупредить… – тяжко вздохнул он, – что в связи с либерализацией общества, в стране принят «закон о личности», по которому «государство не имеет права вмешиваться в частную жизнь граждан…» – процитировал он служебную инструкцию.
– И что это значит?.. – нервно сжала губы Галина Сорокопудская.
Слезинка на её реснице справа наконец пропала.
– Это значит… – набрался смелости Мирон Прибавкин, – что если у вашего мужа нет врагов… и он просто ушёл… то… значит, ушёл! – для пущей убедительности растопырил он короткопалые руки, дабы показать всю глубину ситуации, и что, мол, я очень и очень сожалею, но… вы сами понимаете, ни словом, ни бровью не намекнул на мужскую солидарность: если от такой женщины уходит муж, это что-то же значит?!
– Но это ж абсурд! – вскричала Галина Сорокопудская, адресуя свой гнев наверх, к вышевоссидящему начальству.
И глаза её вспыхнули недобрым бесовским светом.
– Да! Именно так! – радостно подтвердил Мирон Прибавкин, потому что сам не понимал законов, а будь его воля, он бы карал, карал и ещё раз карал, но жизнь давно была другой, непонятной и запутанной до невозможности, и Мирон Прибавкин старался об этом не думать.
– Самсон не такой! – ещё раз вскричала Галина Сорокопудская, поискала, чем бы отблагодарить повесомее, и, недолго думая, схватила со стола чешскую пепельницу тяжёлого литого стёкла, между прочим, подаренную Мирону Прибавкину отделом на двадцать третье февраля, с намёком, что он наконец начнёт курить, и швырнула в него очень и очень профессиональным броском дискобола.
Пепельница, как пуля, просвистела мимо левого виска Мирона Прибавкина и с холодным фейерверочным треском разбилась об угол сейфа.
Мирон Прибавкин и ухом не повёл, однако его страшно впечатлила харизма Галины Сорокопудской. Вот это женщина! – едва не скакнул он ей на колени. Жена его, Зинка-пила с острыми кошачьими коготками и блеклыми глазками, была маленькой, скромной, покладистой (серая мышка), терпела все его загулы налево (обычные физиологические радости), и он от неё отчаянно устал.
– Успокойтесь, с кем не бывает, – сказал он со всей страстью нерастраченной натуры, на которую был способен. – Я просто хочу вас предупредить, что если ваш муж живой и просто решил сменить образ жизни, то мы бессильны!
– Что?! – вскочила Галина Сорокопудская с такой яростью, что яркое летнее платье с розами у неё вспорхнуло, как бабочка крыльями, и Мирон Прибавкин как раз напротив своего неладного утячьего носа имел честь лицезреть в течение целого мгновения её шикарнейшие бёдра спортсменки.
