В руке у Винклера сияла множеством бриллиантов золотая брошь. Федул Парамонович признал ее:
– Покойной барыни вещица! Когда уезжала, на ей надета была.
Матвей появление броши в своем доме объяснить не умел:
– Невероятно, ума не приложу, откуда в поддевку попала…
– Ах, бедненький! – Винклер едва не прыснул от смеха. – «Ничего не знаю, ничего не видел!» Да я такую песенку от каждого бандюги уже лет двадцать слушаю. – И вдруг он опять изобразил зверское лицо: – На дыбу вздерну! Запорю! – И ударом кулака расквасил Матвею нос. – Обыскать! И в кутузку.
Началось следствие. Оно напоминало те разбирательства, которые стали нормой после октября 1917 года: истина совершенно не интересовала слуг Фемиды, требовалось во что бы то ни стало послать на каторгу того, кто попался в руки палачей в кителях.
Суд был скорым. Председательствующий Берг, у которого накануне обострилась старая язвенная болезнь, ждавший со дня на день указа о выходе на пенсион по выслуге лет и гордившийся своей строгой справедливостью, отправивший за четверть века на каторгу не менее сотни несчастных людей, со скукой и ради протокольной необходимости задавал вопросы:
– Ты, Фролов, продолжаешь утверждать, что барыня приказала ехать шагом?
– Так точно. – Матвей с надеждой посмотрел на старого лысого человека в форменном мундире, надеясь, что уж он-то разберется в этой жуткой истории и отпустит его домой.
– Но ведь это глупо. Женщина за день устала, хочет скорее попасть под крышу родного крова, везет громадные деньги. Она, припомни, сказала другое: «Давай, мол, поезжай быстрее! Кругом леса, опасность великая». Так ведь? – Судья испытующе глядел на Матвея.
– Никак нет, барыня сказала: «Поезжай шагом, ночь уж очень хороша!»
– Ага, значит, хочет любоваться звездами, а сама вдруг засыпает!
Судья скривил рот в саркастической улыбке, пытаясь скрыть вдруг поразившую желудок резь. Он поманил пальцем сторожа, любопытства ради сидевшего в первом ряду, и шепнул ему: «Принеси-ка мне из моего шкафчика соды, в белом пакетике. И воду в графин налей!»
– Ну-с, – судья вновь повернул голову к подсудимому, – барыня, говоришь, заснула. Пусть спит, ее дело хозяйское. А как же ты, Фролов, мог дрыхнуть на козлах? Статочное ли дело? А если лошади понесут?
– Не понесут.
– Конечно, что им нести, когда ты лошадок остановил, барыню зарезал и в овраг сбросил!
– Говорю вам, я не убивал! – нервически выкрикнул, едва не расплакавшись, Матвей.
– Не ты, так твои сообщники. Иначе как могла брошь барыни попасть к тебе в дом? – Резь в желудке опять сильно обострилась. Судья не удержался, застонал, но тут же выправился и даже пошутил: – У броши, кажется, ножки не выросли, она сама не могла прибежать, и руки твои были перемазаны кровью…
Матвей, мявший в руках шапку, с отчаянием проговорил:
– Зачем вы меня путаете? Как же я мог убить Наталью Дмитриевну, когда она моя благодетельница? Ведь она не только мне тройку лошадей отказала, которыми Винклер все меня срамил, дескать, какой я бессовестный, за добро черной неблагодарностью отплатил. Барыня составила духовную запись, по которой завещала мне в случае ее смерти большой земельный надел – как раз у нашего лужка. Да еще десять тысяч рублей, да освобождение от крепости. Она об том сама мне сказала.
Судья, изощрившийся в умении ставить подсудимым ловушки, от этого неожиданного откровения прямо-таки остолбенел, а затем, забыв про боль в желудке, радостно потер ладони:
