Она понимала, что нужно встать и уйти, ни просьбы, ни угрозы на него не подействуют. Нужно перестать разговаривать с ним, перестать его замечать. И все-таки оглянулась. И вскрикнула. На бледном лице Семы ярко выпячивались распухшие тяжеленные губы. Они показались ей черными. Но не страх и не брезгливость, а желание обнять, утешить этого тщедушного малого с изуродованным ртом нахлынуло на нее. Оля даже шагнула к нему, на мгновение забыв о том единственном поцелуе. Шагнула, но одумалась.
– Нет! Уходи! Я же тебе сказала.
– И меня набил, и тебя набил. Тебе тоже больно?
– И меня набил, и тебя набил, – повторила Оля. – Это я его попросила. Видишь, какая я злая. Все мы злые. Иди, Сема.
Он стоял и плакал.
До начала урока оставалось десять минут. А в классе нужно было крепиться, чтобы ученики не догадались, каково ей: слушать хихиканье за спиной и притворяться, что ничего не понимает и уж, по крайней мере, не принимает на свой счет. Хорошо еще бестолковый Пушков никак не мог уяснить, почему диагонали прямоугольника равны между собой. Три раза она провела доказательство вместе с ним и хоть немного отвлеклась от самоуничижительных дум. Но прогремел звонок, и началось: «Ударить слабоумного еще омерзительнее, чем ребенка. Сколько говорилось и писалось, что сильных людей отличает доброта, и „добренький“, обаятельный рубаха-парень останавливает в темном переулке дурачка и терпеливо убеждает его, разговаривает на мужском языке, а убедив, торопится доложить той, которая вдохновила его, тоже добренькой и очаровательной…»
В учительской Оле сказали, что директор просил ее зайти. За десять-пятнадцать шагов она успела напридумывать возможных напастей, вспомнила каждую встречу с директором, каждое слово, сказанное им, и его улыбчивое лицо, мягкие движения, вкрадчивый голос приобрели совсем определенную окраску.
Она вошла в кабинет и встала, закусив губу, стараясь и взглядом и позой подчеркнуть свою независимость.
– Садись.
Обращение на «ты» только подтвердило ее подозрения.
– Ничего, я постою.
– Да садись же, – директор попытался усадить ее.
Оля резко отдернула руку и приготовилась влепить пощечину, если он еще раз прикоснется.
Но директор расхохотался.
– Ладно, стой, если хочешь. Ты знаешь, зачем я тебя позвал?
– Знаю!
Он снова закатился, задергался в безудержном хохоте и еле выговорил срывающимся голосом:
– Ну молодец! Героиня!
Лицо у нее горело. В кабинете было раскрыто окно, а воздуху все равно не хватало.
– Значит, знаешь. А я все собираюсь у тебя спросить, как там поживает Василий Афанасьевич Кучин?
– С кафедры истории? – удивилась Оля.
Она не понимала, при чем здесь Кучин.
– Да, да, да, – закивал директор и, предваряя вопросы, объяснил: – Когда-то я у него учился. Забавнейший старикан. Ты знаешь, что он до пятнадцати лет не умел читать, а в двадцать шесть уже преподавал в институте?
– Знаю, а вы в каком году окончили?
– Семнадцатый год работаю. И не заметил. Так не ушел он на пенсию?
– Нет.
– И по-прежнему вас девками называет?
– Девками, – повторила Оля и попросила: – Можно я сяду?
– Нет, теперь нельзя, – засмеялся директор и пододвинул к ней стул. – Понимаешь, есть у нас еще люди, которые считают своим долгом информировать начальство обо всем, что происходит в коллективе. Я лично тебя не виню и в сплетни не верю. Ситуация фантастическая. Если честно признаться, я толком не знаю, зачем тебя вызвал и что должен тебе говорить. Может, если, конечно, не трудно, ты расскажешь, откуда все пошло. Только, ради бога, не насилуй себя.
