–Я тебе пасть порву,– гаркнул ему вслед Володя,– Маргала выколю!
Если не поле брани, то последнее слово осталось за нами.
3
Я выхожу наружу. Яркий дневной свет режет глаза. Тишина и покой. Часовые прячутся в тень бетонированных будок. В густом, застывшем жарком воздухе хамсина вымирает арабская деревня, приткнувшаяся к холму, на котором стоит база. Я иду к забору и кричу– “Васька!” Появляется Васька, как его кличут здесь на все лады и арабы и евреи, молодой, жирный араб в пестрой, нестираной рубашке. В свое время, по линии компартии, Васька выучился не то во Львове не то в Харькове на инженера и русскому языку с мягким малоросским акцентом. Здесь, в Ливане, Васька держит ларек, в котором наши солдаты отовариваются колой и сигаретами.
–Васька,– говорю я ему,– Хизбалла тебе за сотрудничество с израильским агрессором яйца отрежет.
В притворном ужасе Васька закатывает черные, маслянистые глазки, он понял, что я хочу от него. Трудно не понять. Гарнизонная жизнь в России и в Израиле имеет те же законы и те же особенности.
–Никак нельзя, товарищ начальник,– шепчет Васька, будто нас кто-то подслушивает.
–Давай, шевелись,– понукаю я его,– Меню то же. Водки не надо,– что-что, а надираться в одиночку и без хорошей закуски я не умею.
–У меня “Смирновская” в холодильнике имеется,– как половой в трактире изгибается Васька.
Я молчу, и он передает мне черный полиэтиленовый мешок с торчащей для маскировки бутылкой “пепси-колы”. Кроме “пепси” Васька положил в кулек несколько бутылок ливанского пива “Алмаза”– свободная импровизация на тему голландского “Амстеля”– и пакетик соленых орешков, чтоб было чем заесть шабатные шницели. Я расплачиваюсь шекелями.
–А доллары – лучше!– нахально лыбится Васька.
–Рублями получишь,– я делаю вид, что собираюсь забрать деньги назад.
Васька прячет их в толстый бумажник на липучках, где есть все– доллары, шекели, динары, фунты.
Мужской разговор закончен и из ларька неловко, боком, вылезает Васькина жена Татьяна, окруженная выводком арабчат, брюхатая очередным Мухамедом или Али. Васька смотрит на неё с обожанием – она такая большая и белая!
О эти русские женщины, воспетые Некрасовым и Коржавиным! Куда только вслед за мужьями не заносила их судьба! Декабристки пошли в Сибирь, коммунистки – на Колыму, а нынешние открыли континенты потеплее.
Меня как-то ночью срочно вызвали в больницу к ребенку. Робеющий доктор, с грехом пополам исполняющий обязанности толмача, мягко пожав руку, незаметно исчез – признак того, что вопрос административный, а не медицинский, оставив меня один на один с наглым и темпераментным цадальником, затарахтевшим по-арабски с отдельными ивритскими вкраплениями. Смысл был ясен без слов. Солдат за свою службу требовал разрешения на лечение в Израиле. В центре приемного покоя, на носилках, вздрагивая в такт дыханию, спал мальчик лет пяти в порванных джинсах, окровавленной рубашке и запекшейся вокруг носа кровью. В углу, на краешке стула, притулилась, закутанная с головы до пят, всему покорная, узнаваемая по фильму “Белое солнце пустыни”, женщина Востока.
–Что случилось с твоим сыном?– на иврите спросил я цадальника.
Тот не понял вопроса, несколько минут мы пререкались на пальцах, наконец, до него дошло, и он косолапо потопал к жене. От услышанного, я вздрогнул. Поразило даже не то, что солдат назвал ребенка – “малым”, а как из-под не колыхнувшийся паранджи глухо выдохнуло: “Не досмотрела я. Утром свалился с лошади”.
