Только младенцы ревели и пищали одинаково, еще ничего не понимая.
– И как это понимать?! – выпучил глаза Добрыня Никитич при виде заплаканной бабы с пищащим свертком на руках.
– А вот так и понимай, Добрынюшка, сокол мой ясный! – всхлипнула жена мытаря Ивашки Барсука. – Твое это дитя! С мужем моим постылым сколь прожила, так хоть бы раз понесла! А после тебя – тотчас же! Баба в таких делах не ошибается… Как забрюхатела, чудом сумела убедить Ивашку, что его ребеночек-то. Божилась, крестилась. Но лишь родила, он будто с цепи сорвался. Орал, что сынок на него нисколько не похож, вылитая богатырская харя, токмо еще без бороды! Прости, не мои слова, лишь повторяю… Едва дождался, пока я ходить смогла, и из дому выгнал.
– Так что же теперь делать-то?! – тупо спросил Добрыня, еще плохо соображая.
– А чего тут думать? Умел грешить – умей и ответ держать! – с неожиданной злостью произнесла баба. – Сам ребенка признаешь, по доброй воле, аль мне к князю с жалобой идти, в ноги ему валиться? Дескать, дружинник твой напился и снасильничал, а теперь вину свою прикрывать не хочет?
У богатыря внезапно ослабли ноги. В глазах начало темнеть, а губы растянулись в глуповато-испуганной улыбке.
– Да ты… Да совесть-то у тебя есть?! Какое насилие?! Сама же обнимала крепко и шептала: «Еще, еще, ясный сокол!»
– А свидетели есть?! – вкрадчиво шепнула баба.
«Мать честная, вот тебе и съездил в Киев, повидать Алешку-побратима… – с тоской подумал Добрыня. – Да что же за невезучие такие! У Алешки в дому сыр-бор, у меня – этакий подарочек… Может, хоть у Муромца все складно!»
– Ах, так! – заревел Илья, истощив всякое терпение. – Я во всем плох и кругом виноватый?! Ну, так живите, как хотите, оставайтесь подобру-поздорову, а я на заставу к побратиму своему поеду! К Добрыне! Уж он-то попрекать не будет! Послужу Руси-матушке и князю Владимиру, без бабьих слез и укоров! Прощайте, люди добрые!
И, громко топая, направился к выходу. Попутно зачем-то сцапав не успевшего увернуться Котю. Бедный рыжак, и без того ошалевший от накала страстей, утратил бдительность и опомнился слишком поздно, когда уже был крепко зажат в могучей ручище.
– Илюшенька!!! – истошно завыла Ладушка, мгновенно перестав плакать и жаловаться. – Куда ты?! Котеньку, Котеньку-то зачем взял?!
– Зажарю и съем!!! – рыкнул Муромец первое, что пришло в голову.
Молодая мать, ахнув, лишилась чувств. Две немолодые матери схватились за головы, выпучив глаза. Иван Ильич попробовал было загородить дорогу взбешенному сыну, но был отодвинут в сторону, как пушинка. И хотя Илья, даже в пылу гнева, действовал очень осторожно, до папаши как-то сразу дошло: сейчас лучше не встревать и не искушать судьбу.
– М-м-яу-у-ууу! – истошно воззвал Котя. Что означало:
«Протестую! Коты – животные полезные! Они мышей ловят!»
– Погоди, я с тобой! – крикнула вдруг Малинка и выскочила из дома вслед за кипевшим от злости Муромцем.
– Уж лучше бы я в магометанство перешел! – завыл Попович, чувствуя, что еще немного, и он взбесится. – У них-то бабы смирные, покорные! Мужу поперек слова не скажут! Всех-то дел: обрезаться, молиться пять раз в день, да не пить хмельного…
– А-а-ааа!!! – завыла Крапива особенно жалобным голосом.
– Не пить – доброе дело, да и помолиться лишний раз никогда не вредно, – с одобрением кивнула повитуха. – А вот что ты поначалу-то молвил? Я такого диковинного слова не слыхивала… Порезаться – понятно, а обрезаться?
