Прочитал богатырь, что было выведено на тончайшем пергаменте хорошо очиненным гусиным пером. Сплюнул. Произнес (про себя, ясное дело!) несколько крепких выражений, касающихся священной княжеской особы, а также способов продления рода человеческого…
– Оставайтесь, братцы, подобру-поздорову! – нахмурившись, проворчал он. – Князь меня ко двору своему требует, да как можно скорее. Только приехал из Киева, и опять туда же!
– А почему, в чем дело? – взволнованно загудели дружинники.
– Да кто же его ведает! Сказано только, что дело наиважнейшее и никакого отлагательства не терпит.
«Уж не отомстить ли он мне решил за то, что я открылся Алешке?» – с опаской и злостью подумал Добрыня. Но потом прогнал эту мысль: не похоже! Отомстить можно было и по-другому, много раз. Видимо, и впрямь что-то серьезное стряслось.
«Или, может, мытарь Барсук челом бил, на меня жаловался, потому князь на суд свой зовет?» – горько усмехнулся богатырь. Но потом покачал головой. Не княжеское это дело, о таких вещах судить да рядить.
И снова, в который уже раз, защемило сердце… А ну, как ребенок-то и впрямь его, Добрыни?! Хоть и незаконный, а все же своя плоть и кровь… Как узнать правду?
«Господи… Ну зачем, зачем я тогда так напился?! Что потрясен был – ясно, но можно же было остановиться вовремя… А-а-а, ладно! Когда это на Руси вовремя останавливались!»
Старик, пригладив волосы и бороду, переведя дух и собравшись с мыслями (а также прогнав робость, чего уж тут скрывать), объявил:
– Ну, женушка… Остаешься ты одна на хозяйстве. Вернусь так скоро, как только смогу, а точнее – как опасность, нависшая над Русью-матушкой, развеется. Не горюй, береги себя, а я…
Договорить ему не дали.
– Ты что это, старый хрен, удумал?! – нехорошо нахмурилась старуха, растянув выцветшие морщинистые губы в зловещем оскале. Тускло блеснули новехонькие железные зубы. – Спокойная жизнь наскучила? Аль жена надоесть тебе успела, потянуло на молоденьких?! Ты гляди, я хоть и старая, а с посохом-то управлюсь!
– Остынь, глупая баба! – поспешно вскричал седой бородач, прижимая к себе посох. Будто и впрямь опасался, что старая карга сейчас вооружится им и начнет чудить.
– Я те остыну! Я те так остыну, мало не покажется! Только-только жить начали, хозяйством обзавелись… Плохо, что ли? Сыт, ухожен, обстиран, да и по ночному делу… – морщинистые щеки старухи вдруг порозовели. – Никуда не пущу, и не проси!
– А я и не прошу! Я тебя в известность ставлю! – повысил голос бородач, гневно сдвинув брови. – Слыханное ли дело, чтобы баба мужику перечила! Да не простому мужику, а главному волхву!
– Так и я не простая баба, а Яга! – топнула спутница жизни. Загудели половицы, снизу донесся страдальческий стон, полились жалобы вперемешку с кряхтением. Мол, избушка, хоть и на курьих ножках, уже не молоденькая и от таких ударов в восторг не приходит.
– Цыть!!! – окончательно взбеленилась старая карга. – Еще не хватало, чтобы собственная изба качала права!
– Что за шум, а драки нет?! – послышался веселый пьяный голос. В приоткрывшуюся без скрипа дверь (хозяйство и впрямь наладили, даже смазали петли, чего сроду тут не бывало) заглянул хмельной Лесовичок. В руке он сжимал наполовину опорожненную бутылку своего любимого полусладкого шампанского. – Или есть?
– Каррр!!! – донесся из-за его плеча осуждающий и удивленный голос.
– Я тебе, паскуднику пернатому, покажу: «страшнее бабы зверя нет!» – завопила ведьма. – Не забывай, у меня волшебные зубы вставлены!
