– Ну что же, сам напросился!
В избе на секунду потемнело, грянул гром. Истошно завизжала Серафима Агеевна. Товарища Пухова бросило на пол.
– Петенька!!! – взвыла любящая супруга. – Что он с тобой сделал?!
– Никто со мной ничего не делал! Тебе мерещится! – ехидно проворчал муж. – С головою у тебя плохо! Сковородкой бы полечить…
Лучше бы он такого не говорил! Жена и так была на грани потери рассудка, а эти слова явились последней каплей.
Издав негодующий вопль вперемешку с рыданием, Серафима Агеевна молниеносно нагнулась, схватила сковороду и занесла ее над головой мужа, выпрямившись… Волхв только чудом успел произнести заклинание. После чего женщина истошно заорала снова: чугунный предмет во второй раз свалился, ударив ее по ноге, теперь уже левой.
– А ну, тихо! Не то… – прорычал мудрец, угрожающе выставив посох. – Давайте говорить спокойно, как разумным людям подобает.
– Согласен! Только наган-то верни, – упрямо продолжал требовать Пухов. – Он же не простой, именной! Потерять такое оружие – стыд и срам, особенно для сознательного бойца революции!
– И про это тоже потолкуем.
– Ну, это другое дело! – обрадовался бывший боец полка имени парижских коммунаров, поднимаясь с пола. – Присаживайся, отец, к столу. И ты тоже садись, добрый человек, прости, не ведаю, кто ты и какого звания… Сима, принеси-ка бутыль, да закусь какую-никакую сооруди. Уж не взыщите, гости дорогие, чем богаты – тем и рады… Сима, ты чего стоишь? Аль не слышала, что я сказал?
– А-а-а… – жалобно простонала спутница жизни, всхлипывая. – Да я ходить не могу! Проклятая чугунка все пальцы отбила! Ой, больно-то как…
– Ох, опять растрачу всю силу… – скорбно вздохнул волхв. – Стой смирно, женщина, и ничего не бойся! Сейчас вылечу.
– Илюшенька, сокол мой ясный, муж мой любимый, прости меня, глупую! Сама не понимала, что говорю… Нет тебя лучше во всем белом свете!
– И ты прости меня, Ладушка! От страха за тебя напился, разум потерял. К счастью, лишь на время. Опомнился! И спасибо Малинке, вразумила, устыдила…
– Малинке? – голос молодой матери прозвучал как-то странно, с заметным напряжением.
– Алешенька, любыми словами обругай, хоть ударь, только не держи обиды! Ну, глупая я баба, глупая! Но ведь люблю тебя больше жизни! Свет мой ясный, золотце мое…
– Да что ты, милая, да как я посмею тебя ругать, пуще того – бить?! Я все понимаю… Это ты прости меня, за то, что столько выпил. Клянусь, только из страха за тебя! Как представлял, что ты здесь в муках корчишься, внутри словно все переворачивалось… Потому и напился. Понимаю, сам виноват. И спасибо Емшан, все растолковала, объяснила…
– Емшан?! – лучившиеся беспредельным счастьем глаза молодой матери потемнели.
– Соловушка, так ты пришел все-таки? Ты любишь меня по-прежнему? Ой, счастье-то какое! Я много думала, бранила себя… Понимаю, что наговорила лишнего… Ты уж прости, не держи зла! Когда женщина рожает, она от боли и страха сама не ведает, что кричит. Я напишу батюшке, что все у нас наладилось…
– Люблю и прошаю, но жнай: больше не штану пожволять тебе так много, как раньше! И шнова жаведу гарем! И там будет Лебедь!
– Лебедь??! – глаза молодой матери вспыхнули очень нехорошим, зловещим огнем.
– Ну что, драгоценная моя Серафима Агеевна, теперь веришь, что у мужа с головой все в порядке и ничего ему не мерещилось? – с ласковой укоризной произнес Пухов, немного захмелевший. – Или еще сомнения есть?
