После этого были вода, таблетки, слезливые извинения, требовавшиеся мне значительно меньше продолжительного непрерывного сна. Перед тем, как снова выключить свет, она пообещала мне, что больше подобного не повториться.
До катастрофы я никогда не отказывал себе в удовольствии насладиться ее вкусом. Истечения ее всегда отличались обилием и лишь в незначительной мере меняли свой вкус, остававшийся почти незаметным, пикантно-приторным, подобным отблеску солнца в пожираемых горами облаках. Среди обычаев моих было, привязав жену к кровати, на протяжении часа изводить ее, пытающуюся выкрикнуть сквозь кляп просьбу о пощаде, едва не выталкивающую из ануса стальную пробку, высасывать сок ее клитора, оставляя ее едва ли способную осознавать что-либо и возвращаясь снова через полчаса для второго сеанса истязаний. Отнимаемые утопающим в слюне черным шаром слова ее были ясны мне, но я никогда не отказывался от установленного распорядка и не позволял ей почувствовать мой член. Мне никогда не бывало скучно на протяжении тех часов. Чаще всего и сам я впадал в зачарованную прострацию, закрыв глаза, удерживая руками ее напряженные, беспорядочно дергающиеся бедра и не чувствуя ничего, кроме обжигающего язык клитора под своими губами. Изредка, когда настроение мое было иным и не позволяло мне столь просветленного отречения, я развлекал себя требуемыми размышлениями, решая вопросы конторы или собственные свои затруднения в то время, как моя жена извивалась от очередного из бесчисленных оргазмов. Нужно признать, что в отместку я получал равное и, будучи привязанным, мог в должной мере насладиться ее искусством, позволявшим удерживать меня в одном дуновении от оргазма на протяжении долгих минут. Ранее я полагал умение то исходящим в исключительно от природной расположенности, теперь же был уверен в добавлении к ней и немалого опыта.
Происшествие то имело последствием для меня более долгий, чем обычно сон. Пробудившись вскоре после полудня, я долго лежал, переворачиваясь с одного бока на другой, вытягивая и сгибая конечности, проверяя себя, исследуя свою силу. Отбросив простыню, я подставлял свою наготу потолку, созерцая его белизну, обнаружив в ней тоскливую неравномерность, сочетавшую острова чуть более темного оттенка с проходившими между ними теплолюбивыми течениями восторженной белизны. Глубоко и медленно дыша, я сгибал левую ногу, пострадавшую больше другой, прислушиваясь к скабрезному хрусту в колене, ранее незамеченному мной и думая о том, не следует ли мне вновь посетить хирурга и указать ему на обнаруженное повреждение. Когда нога согнулась в очередной раз, кончики пальцев коснулись ее бедра и в том прикосновении, случайном, кратком и неловком, как впервые дотронувшаяся до женской груди ладонь гомосексуалиста, я почувствовал оторопь незнакомой плоти. Подобным образом мог бы чувствовать себя некто, лишившийся чувствительности и неожиданно обретший ее вновь. Но подобных последствий моя катастрофа не имела. Взволнованный предположением о множестве иных незамеченных специалистами или проявившихся только теперь, много позднее того, как я покинул больницу, недугов, я вызвал тем самым учащение сердцебиения и белесые потоки превратились в темнеющие, замерзающие каналы. Увернуться от клыков забытья мне удалось лишь замедлив свое дыхание. Отвлекая себя, убеждая в отсутствии чего-либо потерянного или скрытого, я поднял левую руку и прикоснулся к шее чуть ниже скулы, где извивалась паразитарным червем непослушная артерия, медленно опустил руку, кончиками пальцев прикасаясь к коже, проводя ими сперва к хребту ключицы, затем по тенистому плато солнечного сплетения, по великому голодному пути спускаясь к пупу и далее, еще немного, чуть – чуть неуверенно, подрагивающими пальцами, как будто все это могло неожиданно оказаться чужой плотью, призрачной посмертной насмешкой.
