К утру всё было готово: стиральная машина покрылась изнутри толстым слоем мазута, швейная – сломалась, а Виногурский стал дезертиром – в армию отправляться было не в чем. Достирывалось и дошивалось всё руками ещё дня три. При этом было сломано сколько-то ногтей и иголок, а бывшая белая ванна, стала похожа на Мойдодыра, любящего купать мотоциклы. От дезертирства Андрюшка реабилитировался, выкинув в мусорное ведро проездные билеты и смело исправив в документах три дня гауптвахты на шесть. Взяв в адвокаты маму, безумно тоскующую по утраченным ногтям и от ожидающей разлуки, Виногурский храбро вторгся на территорию новой части.
В Москве Андрюха пропадал не долго – месяца три. Он возил какого-то генерала из какого-то штаба на «Волге». Генеральская дочка положила на Виногурского глаз и её папик, удручённый мизерностью выбора своего дитяти, сослал Андрюшку обратно к нам. Интриги бывшей воздушной гимнастки, по возвращению блудного сына, не возымели действия и генеральской недоросли пришлось строчить пламенные письма, хотя Андрей предпочитал телеграфные переводы.
Архаровцы из автобата, куда вновь попал Виногурский, могли любого довести до ручки. Командиры этой части менялись как перчатки. Текучка руководящих кадров не способствовала укреплению воинской дисциплины и часть, попав в порочный круг, не вылезала из отстающих. Новый командир автобата, майор Коржов, решил исправить положение и начал своё командование со строевого смотра.
Осмотрев чумазых водил и полупьяных офицеров, майор заметил Виногурского, который выгодно отличался чистотой, постиранной и отутюженной маминой рукой, гимнастёрки, так как только вчера прибыл из Москвы.
– Как фамилия? – спросил командир.
– Рядовой Виногурский, товарищ майор! – отчеканил Андрей.
– Рядовой Виногурский, выйти из строя! – приказал Коржов. – Вот, посмотрите, в каком виде вы должны быть каждый день. Приятно глазу посмотреть на бойца! И постиран, и поглажен, и побрит, и образцово подстрижен. Снять головной убор!
Пилотка вспорхнула с Андрюхиной головы в руку. Часть, после секундного замешательства, схватилась за животы и грохнула со смеху.
Дело происходило в 1979 году и мало кто в стране, даже в редких тогда иностранных журналах, видел панковскую причёску «ирокез», которая, как петушиный гребень, украшала Андрюхину голову.
– Это что за …!? – выругался майор, лицо которого пошло багровыми пятнами.
– Это – чтобы пилотку ветром не унесло, товарищ майор, – соврал Андрей, – В Москве, при штабе, все солдаты так ходят.
– Прапорщик Орлов! Побрить этого урода под Котовского, – пунцовый командир достал платок и вытер лоб. – Рядовой Виногурский!
– Я!
– Объявляю вам: трое суток ареста!
– Есть, трое суток!
Отсидев на «губе», Андрей объявил командиру войну.
Майор Коржов заступил в наряд дежурным по части. Андрюшка сделал из кальсон, нательной рубашки и сапогов чучело молодого бойца и, после вечерней поверки, вывесил его под потолком сушилки, самой тёплой комнаты в казарме, где сушились портянки и сапоги. Эта комната постоянно использовалась для ночных посиделок старослужащими и их разборок с салагами. Офицеры про это знали, знали про их знания и солдаты, и когда в наряд заступали рьяные служаки, типа Коржа, считавшие своим долгом: контроль сушилки, в ней никто не собирался.
Лампочки в этой каморке, по традиции, не горели, чтобы зашедший со света не мог разглядеть лиц собравшихся. Коржик, после «отбоя», заглянул в эту комнату и оторопел: в жутком, душном мраке сушилки, под потолком, в пугающей выси, покачивая сапогами и смутно белея исподним бельём, болтался «жмурик». Неведомая сила вышибла майора из комнаты. Припечатав снаружи спиной дверь, дрожащей рукой, Коржов вытащил из кармана платок и вытер пот, высыпавший на лбу. Суицид и неуставные взаимоотношения тяжким грузом ложились на плечи командиров и майор запаниковал.
